Александр Перфильев - Стихи

Какою-то каплей вино мое отравлено,
К словам недоконченным точка приставлена,
Чем сердце болело, чем было встревожено
Все вычтено, сложено и перемножено.
Кем это исполнено, кем это велено,
Но все на какие-то клетки разделено,
И люди живые с живыми их лицами
Все стали крючками, значками, таблицами…

Я слушаю, как шепчет тишина,
И этот шепот в сердце отдается,
И кажется, что прошлое вернется
Из темноты закрытого окна.

Плывущая так медленно луна
Серебряною розой улыбнется,
Окно внезапно настежь распахнется,
И комната не будет так бедна…

В ней расцветут чудесные узоры,
Серебряный ковер уляжется в ногах,
И сердцем я почувствую, что скоро

Твой силуэт покажется в дверях,
Пройдет в окно, бесплотный в лунном свете,
И вслед за ним окно захлопнет ветер.

По нашим комнатам гуляет ежик,
Еще он пахнет лесом и травой.
Он топает ступнями серых ножек,
Как в позабытых сказках домовой.

Он крохотный, но мудрый и колючий,
Доверчивый и осторожный зверь.
И странно мне: какой инстинкт могучий
Ему всегда указывает дверь!

Он взаперти, но часто у порога
На задних лапках тычет носом в щель…
Нет, ежик, подожди еще немного,
Не уходи на зимнюю метель.

Ну, а потом, тебя мы не обидим,
И наши отношения чисты:
В весенний день с тобой мы вместе выйдем,
И ты уйдешь домой, в свои кусты…

Но… верно потому, что мы не звери,
И наш инстинкт безвременно угас,
Как трудно нам найти дорогу к двери,
В которую бы выпустили нас.

Маленький, насмешливый и гордый
В бурке вместо черного плаща,
Не умел он бешеных аккордов
Ни в стихах, ни в жизни укрощать.

С Богом, с совестью, с неотвратимым роком
Вел он смелый и неравный бой…
Быть средь современников пророком —
Тяжкий жребий, посланный судьбой.

Лед и зной божественного дара
Сочетала в нем судьбы рука —
С бесшабашной удалью гусара
Сквернослова и озорника.

Есть домишко возле самой кручи,
Там, где ночи влажны, дни сухи —
В нем за дерзость сосланный поручик
Пил, томился, и писал стихи.

И туда же, ненависть отринув,
С мертвой дрожью побелевших губ
Приходил взволнованный Мартынов
Посмотреть в последний раз на труп.

Ведь вчера еще змеился смехом
Рот надменный, что теперь закрыт.
Никогда ущелий горных эхо
Этот дерзкий смех не повторит.

И сейчас, когда навеки нем он,
Над покрытым буркой мертвецом
Пролетел, быть может, мрачный Демон
С вписанным в бессмертие лицом.

В детстве засыпал с молитвой «Верую»,
Прожил жизнь, не веря, не любя…
И воздал Господь мне полной мерою,
О моем неверии скорбя.
И за то, что ты зовешься Верою,
Запретил Он мне любить тебя.

Барак, собака, чахлый лес и поле,
А может быть, и снег пойдет потом…
И легче груз неугасимой боли
Пред этим сиротливым Рождеством…

В лесу не будет очень одиноко
Среди полян заснеженных бродить…
Собака мне не сделает упрека
Что я молчу, и скучен, может быть…

А вечером — потрескивает хвоя,
Горит огонь и сизый дым идет.
Собака скажет: нас, хозяин, двое,
Ты не грусти… и руку мне лизнет.

И лапищи положит мне на плечи,
Как молчаливый, ласковый привет
От той, что не приедет в этот вечер,
И вообще… которой больше нет.

И скажет глаз мне золотистокарий:
«Хоть музыку не очень я люблю,
Сыграй, хозяин, все же на гитаре,
И я с тобою вместе поскулю».

И оба с ней поскулим мы немного,
О том, что все на свете боль и дым,
Что наша загорожена дорога
Давным-давно сугробом снеговым.

Неважна эта близость, эта страсть,
Как спутники любви, что нас томят, волнуя, —
Я понимаю силу их и власть,
Всю гамму чувств от первых поцелуев.

И душ созвучных музыкальный строй,
С любимой, увлекающей в безбрежность,
Я понимаю все, но их родной сестрой
Всех этих чувств сестрой должна быть нежность!

Паучок по стенке вниз спустился —
Это значит: завтра будет счастье,
Ты, наверно, мне письмо напишешь,
В нем найду я ласковые строки.
Что ж письмо? — мне говорит рассудок, —
Не письмо, бы, а ее увидеть,
Может быть, тогда бы было счастье!
Что же с ней встречаться понапрасну, —
Говорит мне жадный голос страсти,
Ежели она тебя не любит,
И тебе принадлежать не может…
Но она, быть может, пожалеет, —
Отвечает трепетное сердце,
Этого, конечно, очень мало,
Но порой и этого довольно,
Чтобы сердце пело и звенело.
Господи! — взмолюсь я безутешно,
Что мне делать с этим разногласьем?
Сердце скромно, страсть неутолима,
А рассудок мелочно расчетлив…
Почему ты, Боже, так сурово
Поступил со мною в жизни этой,
Для чего так рано я родился,
И не стал ровесником любимой?
Был бы молодым я, смелым, сильным,
И схватил ее в свои объятья,
И держал бы на руках, как Солнце,
Даже рук своих не обжигая!

Отвечает мне Господь с Престола:
«Если б был ровесником любимой,
То прошел бы мимо равнодушно,
Хоть была б в сто крат она прелестней.
Потому что в жизни ценят люди
К сожаленью то, что ускользает,
И легко проходит между пальцев,
Как вода в Сахаре или Гоби.
Ну, а все, что черпают ковшами,
Никогда они не замечают…
Вот, когда дырявым станет ковшик,
А источник высохнет в пустыне, —
Лишь тогда они понять способны,
Что имели и чего лишились.»…

Идем мы по таинственным кривым,
Все исказив, и перепутав числа,
И не дано ни мертвым, ни живым
Понять закон божественного смысла.

А хорошо поверить бы опять
Во все, что не надумано и ясно,
Что дважды два — четыре, а не пять,
И то, что Солнце светит не напрасно.

Что параллели, как учили мы,
Идут в пространстве, не пересекаясь,
А лучшие и светлые умы
Проходят жизнь, о жизнь не спотыкаясь.

И что касаясь нежных, страстных губ,
Мы — мира кратковременные гости,
Могли забыть, что труп целует труп,
И то, что кости обнимают кости!

Что есть дома, где можно отдохнуть,
Зажечь огонь, пережидая вьюгу,
И что прямая — самый краткий путь
Меж двух сердец, поверивших друг другу!

Но… параллели сходятся крестом,
И числа лгут, и в доме свет потушен.
И разве может греть какой-то дом,
Где и очаг, и самый дом разрушен?

Так все напрасно: тускл и сер рассвет,
И это небо — бесполезно звездно.
А жизнь идет, и ничего в ней нет,
А то, что любим мы — приходит поздно.