Дмитрий Воденников - Обещание
«...Папа! Ну я же уже не помню этот свой сон – как историю. С началом и концом. И в чем дело было, и чем сердце успокоилось. Ну да, помню лес, помню тебя, таким моим, но почти совсем мальчиком, как на той фотографии на пляже, когда под отцовским объективом как под прицелом, а может быть, чуть постарше. А я такой, каким я себе часто снюсь: такой высокий белобрысый дядька. И какая-то сила, которая тебе угрожает. И что я тебя хватаю и куда-то тащу. Что мы садимся в какой-то поезд и идем сквозь вагоны, а вагоны все разные, есть такие, как в электричках, а есть такие, как залы в замке. И я тебя тащу через весь этот поезд за руку. Ты испуган, заторможен и отстранен. И один из вагонов оказывается как комната с лестницами куда-то наверх, и по этой лестнице спускается одна моя знакомая – театральная – в длинном бархатном платье, таком старинном. Я кидаюсь к ней и пытаюсь что-то объяснить, прося укрытия. И когда все это говорю, вдруг понимаю, что это не она, а та сила, от которой мы спасаемся. Я выхватываю нож (именно не меч, а какой-то достаточно короткий нож, потому что помню, как какая-то жижа стекает по рукам), начинаю рубить это нечто, а оно уже не моя знакомая, а что-то такое, не знаю, как объяснить... мерзкое. А куски сползаются и соединяются. И я пытаюсь тебя прикрыть и сказать, что ты должен сделать: бежать обратно, а ты стоишь, тихий такой и покорный, и не слышишь меня. По-моему, вроде я тебя все же вытолкнул в тот вагон, из которого мы попали в этот, но этого я уже не помню... Твой Ося».
P.S. Самое главное: мне позавчера приснился (ну почти приснился, это было на грани сна и ужасной духоты) новый странный цикл.
Я вчера даже написал какие-то невозможные для меня три строфы (почти документально выцарапывая из пустоты ту картинку, которую увидел ночью). Вся сегодняшняя какая-то глупая история с чужой рецензией мне это выцарапывание перебила. И думаю, хорошо, что перебила. Возможно, что это была какая-то темная ловушка для полуспящих. А теперь она схлопнулась, скрутилась в точку, исчезла в стене.
Единственное, что я помню сейчас: что там был какой-то многоэтажный куст, обсыпанный одновременными синими, белыми и розовыми цветками. А также что этот куст был гораздо больше меня.
12 – 19 июля 2006
* * *
Здравствуйте, Уолт Уитмен, здравствуйте, Чарльз Буковски, —
Анна Андревночка, здравствуйте —
и Елена Андреевна, здравствуйте! здравствуйте, Марина Иванна, здравствуйте, Ян Сатуновский. —
Я не для вас их вытаскивал, но вам бы они – понравились.
Нет, не кончилась жизнь, самурайская вздорная спесь,
диковатая нахуй, стихи о любви и о Боге.
– Если кто не заметил, мои ненаглядные: я еще здесь,
сижу как бомж и алкоголик у дороги.
Господи, вот мой компьютер, вот брюки мои, носки,
а вот – шесть книжек с грубыми стихами.
Я их выблевывал, как отравившийся, – кусками
с богооставленностью, с желчью и с людьми.
– Одно стихотворение (лежащее под спудом
и не писавшееся года два, как долг)
открылось только в нынешнем июле —
и вот оскаливает зубы, словно волк.
Другое тоже завалилось за подкладку,
но я достал его, отмыл, одел в пальто
и наспех записал, оно – о счастье.
А пятое пришло ко мне само.
...Так что схлопнулось, все! – дожила, дописалась книжка
в темных катышках крови и меда, в ошметках боли
[как сказала однажды подвыпившая директриса,
проработав полжизни в советской школе:
– Я люблю вас крепко, целую низко,
только, дети, – оставьте меня в покое...] —
и стою я теперь сам себе обелиском,
поебенью-травою счастливой во чистом поле.
– Я, рожавший Тебе эти буквы, то крупно, то мелко,
зажимая живот рукавами, как раненый, исступленно,
вот теперь – я немного попью из твоей голубой тарелки,
а потом полежу на ладони твоей – зеленой.
Потому что я знаю: на койке, в больнице, сжимая в руке
апельсины
(...так ведь я же не видел тебя никогда из-за сильного
света...) —
ты за это за все никогда меня не покинешь,
и я тоже тебя – никогда не покину – за это.
февраль – 22 июля 2006
КНИГА РУН[1]
Не верьте, когда говорят, что мистический опыт похож
на эротический жар.
Это неправда.
Да, то же тело болит, и те же глаза закрыты, но это только
в начале.
Различия начинаются после.
...С утра в этот день было так много солнца.
И вдруг ты увидел всех тех, с кем когда-то был рядом.
Комната у тебя небольшая, но люди стояли – как бы это
помягче сказать – достаточно плотно.
Большинство из них было тебе безразлично, но при виде двух-трех у тебя защемило сердце. «Есть ли здесь кто-то, с кем бы ты захотел умирать?» – спросили тебя.
– НЕТ, – поспешно ответил ты.
Слишком поспешно.
ДАГАЗ
В нежную зелень раннего летнего утра
хорошо начинать жить, хорошо начинать умирать.
...первый камешек – родственник перламутра,
а второй деревянный, а третий – мать.
– А я-то думал: все, что есть, отдам
за белый цвет, за глиняное детство, —
а сам не знал, какая мука там,
какие судороги, стыд какой, блаженство.
ГЕБО
Ну, вот и умер, – скажи – еще один человек, любивший меня.
– Осталось нас, значит, трое. —
Но выйдешь из дома за хлебом, а там – длинноногие дети,
и что им за дело до нас – с нашей ушедшей любовью?
И вдруг догадаешься ты, что жизнь вообще не про это.
Не про то, что кто-то умер, а кто-то нет,
не о том, что кто-то жив, а кто-то скудеет,
а про то, что всех заливает небесный свет,
никого особенно не жалеет.
ТЕЙВАЗ (РУНА ВОИНА)
...В нежную зелень раннего летнего утра
хорошо начинать забывать, хорошо начинать вспоминать,
слушай, мой бедный зверок, мой скворчащий зацветший
компьютер,
я теперь запишу на тебе все, что раньше не мог записать:
«...Поэзия возникает из состоявшейся жизни
(а не из ваших или моих дурных настроений или нытья),
из личного факта, из предсмертных и грубых любовных
записок,
но не из жалоб.
В принципе, это выглядит так: вот что было вчера,
вот что сейчас происходит, а вот что осталось».
...Помните 11 сентября? Все говорили о жертвах высоток и о террористах, но как-то забыли о двух самолетах. А там ведь тоже летели люди. Что они чувствовали, интересно? Вам интересно? – Я думаю, близость к убийцам-пилотам. Которые стали им родиной, их отцами и их сыновьями. Мужьями и женами тоже стали. Кто-то, наверное, плакал. А кто-то, наверное, пел и смеялся. Неудивительно, что их мало потом (как-то вскользь) вспоминали. Они умирали ради символа. Пусть и чужого. И ради идеи. Пусть и не нашей. Если выбирать между смертью в концлагере или подвале, я бы не отказался лететь в таком самолете. Ибо в этом их отсутствии выбора перед смертью (у жертв и у тех камикадзе) – было больше братства, чем у всех нас, кто потом занимался раскопками павших башен.
...Помните, нам показали предсмертное послание уже американского человека, застрелившего больше 30 студентов Virginia Tech? (Это был мальчик с прыщами, но что нам за дело до его уже мертвых прыщей?)
Он говорил:
«У вас были сотни миллиардов шансов предотвратить сегодняшний день. Но вы предпочли пролить мою кровь. Вы загнали меня в угол и оставили мне только один выход. Это решение было принято вами. Теперь на ваших руках кровь, которая никогда не смоется. <...>Вам мало было ваших «Мерседесов», подонки. Мало ваших золотых цепей, снобы. Мало ваших капиталов. Мало водки и коньяка. Мало ваших гулянок. Всего этого не хватало, чтобы удовлетворить ваши прихоти. У вас было все... Из-за вас я умираю, как Иисус Христос, чтобы стать примером для всех слабых и беззащитных».
Делайте выводы, господа.
МАННАЗ
Когда наступит день – и из обмороженья,
из холода, из мрака, боже мой,
проткнется крошечное не-стихотворенье,
на слабой ножке, с желтой головой.
Я никогда не делал зла сознательно. Но иногда (бывали такие дни и особенно ночи) я вдруг поддавался от унижения или боли приступам неконтролируемой ярости и чувствовал, как проклятие вырывается из меня узким, но плотным лучом. Оно было такой силы, что вполне могло стать сверхреальным. И если не убить кого-нибудь, то навредить и покалечить точно. Тогда я как бы цеплял этот луч (как веревкой, мысленно, за хвост или острие самого луча) и – если успевал – то как будто возвращал его в себя. Как ракету, как шар, как стрелу, как бумеранг, диск или то, что метают в воздух.
Но однажды я такое проделал, выпустил ярость (проклятье), но понял, что, возможно, сильно буду раскаиваться потом. И тогда – накинув в последний момент лассо, я вернул – все, что пустил в конкретного (вполне дерьмового) человека, в самого себя и утром долго не мог подняться от ужасной головной боли.
