Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

Смотрю в лицо твое знакомое,
Но милых черт не узнаю.
Тебе ли отдал я кольцо мое
И вверил тайну — не мою?

Я не спрошу назад, что вверено,
Ты не владеешь им, — ни я:
Все позабытое потеряно,
Ушло навек из бытия.

Когда-то, ради нашей малости
И ради слабых наших сил,
Господь, от нежности и жалости,
Нам вечность — веером раскрыл.

Но ты спасительного дления
Из Божьих рук не приняла
И на забвенные мгновения
Живую ткань разорвала…

С тех пор бегут они и множатся,
Пустое дление дробя…
И если веер снова сложится,
В нем отыщу ли я тебя?

Когда-то было, меня любила
Его Психея, его Любовь.
Но он не ведал, что Дух поведал
Ему про это — не плоть и кровь.
Своим обманом он счел Психею,
Своею правдой — лишь плоть и кровь.
Пошел за ними, а не за нею,
Надеясь с ними найти любовь.
Но потерял он свою Психею,
И то, что было, — не будет вновь,
Ушла Психея, и вместе с нею
   Я потеряла его любовь.

Надежда моя, не плачь.
С тобой не расстанемся мы.
Сегодня меня палач
В рассвет поведет из тюрьмы.

Бессилен слепой палач.
Зарей зеленеет твердь.
Надежда моя! Не плачь.
Мы вместе сквозь смерть — за смерть.

Тройною бездонностью мир богат.
Тройная бездонность дана поэтам.
Но разве поэты не говорят
   Только об этом?
      Только об этом?

Тройная правда — и тройной порог.
Поэты, этому верному верьте;
Ведь только об этом думает Бог:
   О Человеке.
      Любви.
         И смерти[9].

Я был бы рад, чтоб это было,
Чтоб так оно могло и быть,
Но чтоб душа у вас забыла
Лишь то, что надо ей забыть.

Не отдавалась бы злословью,
Могли бы вы его понять
И перестали бы любовью
Томленье, сон и скуку звать.

Я ж — ничего не забываю,
Томленьем вашим не живу,
Я даже если сплю — то знаю:
Я тот же весь, как наяву.

Армяк и лапти… да, надень, надень
На Душу-Мысль свою, коварно сложную,
И пусть, как странница, и ночь и день,
Несет сермяжную суму дорожную.

   В избе из милости под лавкой спит,
   Пускай наплачется, пускай намается,
   Слезами едкими свой хлеб солит,
   Пусть тяжесть зéмная ей открывается…

Тоща опять ее прими, прими
Всепобедившую, смиренно-смелую…
Она, крылатая, жила с людьми,
И жизнь вернула ей одежду белую.

Перестарки и старцы и юные
Впали в те же грехи:
Берберовы, Злобины, Бунины
Стали читать стихи.

Умных и средних и глупых,
Ходасевичей и Оцупов
Постигла та же беда.

Какой мерою печаль измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что это не навсегда!

В «Зеленую Лампу» чинную
Все они, как один, —
Георгий Иванов с Ириною,
Юрочка и Цетлин,

И Гиппиус, ветхая днями,
Кинулись со стихами,
Бедою Зеленых Ламп.

Какой мерою поэтов мерить?
О, дай мне, о, дай мне верить
Не только в хорей и ямб.

И вот оно, вот, надвигается:
Властно встает Оцуп.
Мережковский с Ладинским сливается
В единый небесный клуб,

Словно отрок древне-еврейский,
Заплакал стихом библейским
И плачет, и плачет Кнут…

Какой мерою испуг измерить?
О, дай мне, о, дай мне верить,
Что в зале не все заснут.

Люблю огни неугасимые,
Люблю заветные огни.
Для взора чуждого незримые,
Для нас божественны они.

Пускай печали неутешные,
Пусть мы лишь знаем, — я и ты, —
Что расцветут для нас нездешние,
Любви бессмертные цветы.

И то, что здесь улыбкой встречено,
Как будто было не дано,
Глубоко там уже отмечено
И в тайный круг заключено.

Где ты, звезда моя заветная,
   Венец небесной красоты?
Очарованье безответное
   Снегов и лунной высоты?

Где молодость простая, чистая,
   В кругу любимом и родном,
И старый дом, и ель смолистая
   В сугробах белых под окном?

Пылай, играй стоцветной силою,
   Неугасимая звезда,
Над дальнею моей могилою,
   Забытой Богом навсегда!

Колоколов средневековый
Певучий зов, печаль времен,
И счастье жизни вечно новой,
И о былом счастливый сон.

И чья-то кротость, всепрощенье
И утешенье: все пройдет!
И золотые отраженья
Дворцов в лазурном глянце вод.

И дымка млечного опала,
И солнце, смешанное с ним,
И встречный взор, и опахало,
И ожерелье из коралла
Под катафалком водяным.

В гелиотроповом свете молний летучих
В небесах раскрывались дымные тучи,
На косогоре далеком — призрак дубравы,
В мокром лугу перед домом — белые травы.

Молнии мраком топило, с грохотом грома
Ливень свергался на крышу полночного дома —
И металлически страшно, в дикой печали,
Гуси из мрака кричали.

Плывет, течет, бежит ладьей,
И как высоко над землей!
Назад идет весь небосвод,
А он вперед — и все поет.

Поет о том, что мы живем,
Что мы умрем, что день за днем
Идут года, текут века —
Вот как река, как облака.

Поет о том, что все обман,
Что лишь на миг судьбою дан
И отчий дом, и милый друг,
И круг детей, и внуков круг.

Что вечен только мертвых сон,
Да Божий храм, да крест, да он.

Ты на плече, рукою обнаженной,
   От зноя темной и худой,
Несешь кувшин из глины обожженной,
   Наполненный тяжелою водой.
С нагих холмов, где стелются сухие
   Седые злаки и полынь,
Глядишь в простор пустынной Кумании,
   В морскую вечереющую синь.
Все та же ты, как в сказочные годы!
   Все те же губы, тот же взгляд,
Исполненный и рабства и свободы,
   Умерший на земле уже стократ.
Все тот же зной и дикий запах лука
   В телесном запахе твоем,
И та же мучит сладостная мука, —
   Бесплодное томление о нем.
Через века найду в пустой могиле
   Твой крест серебряный, и вновь,
Вновь оживет мечта о древней были,
   Моя неутоленная любовь,
И будет вновь в морской вечерней сини,
   В ее задумчивой дали,
Все тот же зов, печаль времен, пустыни
   И красота полуденной земли.

Душа навеки лишена
Былых надежд, любви и веры.
Потери нам даны без меры,
Презренье к ближнему — без дна.

Для ненависти, отвращенья
К тому, кто этим ближним был,
Теперь нет даже выраженья:
Нас Бог и этого лишил.

И что мне будущее благо
России, Франции! Пускай
Любая буйная ватага
Трамвай захватывает в рай.