Вячеслав Ладогин - Бульварный роман. Исповедь алкоголика (сборник)

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили,
И заедали корочкой запой,
Со страшным шприцем весело шалили
Да в жмурки бегали с судьбой слепой
По царскосельским паркам. Крокодильим
Слезам моим не верь, послушай, Оль
Настало утро, и звонит будильник,
И он играет значимую роль,
Роль кочета, почти что вурдалака,
Что топчет зазевавшихся чувих,
Чей красен глаз, чей тряский гребень лих,
Кто заорал, небес дождавшись знака.
Что ж, на заборе есть о чем орать,
А здесь – да что тут, Оля рассказать.

А здесь – да что тут, Оля, рассказать —
Здесь – лебеда, лопух и одуванчик,
Здесь неулыбчивый жидовский мальчик
Поймал жука и хочет растерзать
Но астма – надо-ж, задохнулся дачник,
Ему бы надо помощь оказать
Шипит аэрозоль, орет коза,
Жук улетел, заплакал неудачник,
И стынут на руках у матерей
Морозным утром тыщи снегирей,
И льется пиво местного разлива
В густые воды финского залива,
Чтоб и при жизни воблы не тужили.
Тебе я или предлагаю или.

Тебе я или предлагаю – или
Побыть со мной, иль в небо улететь,
О, майский жук, взносящий храм подкрылий,
И съединяющий со твердью твердь.
Вознесшийся над желтым треском лилий
Из рук – ты с твердью сочетаешь твердь,
Как литтл ковчег завета – без усилий,
И сам не знаешь, что ограбил смерть.
Очкарик астму поменял на слёзы,
А их – на хохот. Беленится мать:
«Весь извозился – было б чем – порола,
Стой, не кривляй…»Что делать тут, Мелхола,
Запить – или беседу завязать?

Запить – или беседу завязать?
О чем? Душа согнулась, как открытка
Внутри стиха, что я хочу послать
Тебе и в небо – выйдет ли попытка —
Скажи, где тот почтовый ящик, мать
Мой герб внутри меня иглою выткан,
И на открытку вклеен тканью – глядь,
По виноградному листу улитка
Ползет, чуть что – в свой прячась хрупкий дом,
Когда ударит капля дождевая,
Под брюхом почва дрогнет поплавком,
Но улетел, повеяв, запах гнили,
И можно вылезть, рожки выдвигая,
В том смысле – развязать язык – и в стиле.

В том смысле – развязать язык – и в стиле.
И в выборе фонетики – кто прав,
Забыто, те, кто спорил, опочили,
Могильщик, на ладони поплевав,
Взмахнул лопатой – сколько ж тут нарыли,
И скольких еще станут умерщвлять
Г фрикативное, и с точкой, крылья
Грамматики простреленные, ять,
А вот и Богдановича могила,
А вот – свеженасыпанный сонет,
Под коим труп, над коим – ты – привет,
Тебе, привет, когда-то полюбила
В той юбке, как сиреневая мгла,
Мне возражать, как любишь, в пол-стола.

Мне возражать, как любишь, в пол-стола
Несложно, коль не знаешь об открытке,
Где майского жука не догнала
Рука. Где дорог хрупкий лист улитке
Снаружи Саранча все сожрала,
Русь в апокалиптической накидке
Летит, пришпорив горского козла,
И бабий хрип в ночи рождает Шнитке,
И ты как смерть в сиреневом дыму,
Присев за столик у могилы Блока,
«Алкаш ты, Сашка» – говоришь ему,
«Как глаз тебя неймет, хоть видит око!»
В магическом стекле, где без усилий
Бюст Боратынский с Пушкиным слепили.

Бюст Боратынский с Пушкиным слепили.
И Галатея вышла из двоих,
И на двоих всего одна. Любили —
Так отвечайте – кто теперь жених.
Я до сих пор – кого на ком женили,
Не вычислил – все сложно там у них,
Как жеребцам легко! Он – царь кобылий,
В саванне – власть – вестимо, у слоних,
У пауков закусывает самка
Отцом, у шашек всех сжирает дамка,
Но прежде она дамкой не была,
Была как все – как ландыш потаенный,
За партой Рафаэлевой мадонной —
Два локтя, подбородок – как мила!

Два локтя, подбородок – как мила!
Как – видимость одна – её товарка
На жизненном ветру. Так – лишь весла
Касаньем вмиг меняет курс байдарка
Нет, ею управляют не со зла,
А просто август, это значит – жарко,
Внутри кипит садового котла,
Бросает нитки русских судеб парка,
Срывает с шеи мокрое колье,
С плеч сарафан – и к пристани в белье,
Где реет фиолетовая дымка
В веселии смертельном, постсоветском —
Невыразимая для глянца снимка —
Ты стала – козочка в обличье женском.

Ты стала – козочка в обличье женском
Как все – возросшая из октябрят,
Оправив пушкинскую челку жестом,
Где пальцы рифмы женские творят,
Где заяц удирает перелеском,
Где пули в жарком воздухе висят,
Недвижимы с сухим смертельным треском,
Под ними утка в пруд ведет утят…
Так умер Фет, и ты за ним следила,
Над Воробьёвкой кроны шевеля,
Ты душу возле нерва находила,
И трогала, рушилась земля,
Кричит под взглядом заяц – Гамлет мценский,
Московским взглядом полу-деревенским.

Московским взглядом полу-деревенским.
Весна глядит на майского жука,
В её глазах несчастье, в них – тоска,
Смерть поразил он усом молодецким,
Раскинувши дюраль, он весь Кавказ
Ошпарил вдруг жужжанием не детским
– Что это, Славка, там, где брег турецкий?
– Ах, это, Ольга Юрьна, облака-с.
– Мне скучно, бес.
– Что делать, Ольга Юрьна,
всех утопить?
– Постой, не исчезай,
– Ты всех спаси, будь добр, как дед Мазай,
– Все зайцы дабы всех зайчих любили —
– Зайчатинки бы, Оль. Весьма недурно
– Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий.

Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий
Смотря в глаза очаковской братве
Которой изменяет вкус, и синий
Взлетает вал, а брызги на Неве
И чайки крылья и гранит залили
У лейтенанта Оли страсти две
В одной не уживались голове,
А волны между тем вздымались, выли,
Обшивка содрогалась, и те де,
И в трюме кочегар больной смертельно
Вздыхал в народной песне безраздельно,
И мать ждала его, а не зазноба,
К которой сердцем лейтенант радел.
Ты смотришь на мою персону в оба.

Ты смотришь на мою персону в оба.
Моя персона смотрит в оба на Твою.
На жертвенном быке Европа
Дрожит от сладких страхов, так нежна
Рифмовку если поменять на пробу,
И «на твою» в конец строки – то «на
Быке» бы стало «под быком», так, чтобы —
«Дрожит от сладких страхов на…» одна
Строка меняет целую картину,
Сдвигает кадры старого кино
Беспечный танец языка у нёба —
Когда я пьян, всё, милая, едино,
Ах, милка, буду пьян я всё равно…
Тяжка обуза северного сноба.

Тяжка обуза северного сноба
Когда в метро, во весь великий пост,
С ужасным счастьем женщины – циклопа
Объявят станцию «КУЗНЕЦКИЙ МОСТ»
Динамик, сладко акает, вся сдоба
Садовый бублик, домик пряник, мост
Маниловский, Воланда сладок хвост,
Сладка глазурь на каждой крышке гроба,
Сладки рыданья жен и дочерей,
Сладки, сладки надежды жизни новой,
Сладки безумства сладкой доли вдовой,
И даже Чацкий от архивной пыли,
Все ненавидя, сладок, как еврей.
Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

Меня ведь здесь в метро дубинкой били.
По пьяному, конечно делу, Оль,
– Вот, до чего доводит алкоголь,
Вздохнешь ты сладким запахом ванили
И мент матрешкой станет, и хлеб-соль
Точнее – булку – мед, виляя килем,
Подаст мне, пискнув – «Батюшка, изволь,
Побалуй-ка себя!» – Вся форма в мыле
Окажется у дяди сзади брюк
А на лице покажется довольство —
И эта булка с мёдом – хлебосольство
Москвы? Помилуй, Душенька, мой друг!
Не надобно нам булок, дома были
Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.

Я до Москвы не пил, хоть рядом пили.
А здесь – да что тут, Оля, рассказать,
Тебе я или предлагаю, или
Запить, или беседу завязать,
В том смысле – развязать язык и в стиле
Мне возражать, как любишь, в полстола
Бюст Боратынский с Пушкиным слепили —
Два локтя, подбородок – как мила
Ты стала – козочка в обличье женском,
Московским взглядом, полу-деревенским
Хранишь ты весь комфорт твоих идиллий,
И смотришь на мою персону в оба
Тяжка обуза северного сноба.
Меня ведь здесь в метро дубинкой били.

Меня ведь здесь в метро дубинкой били.
Три раза вышибали на вокзал,
«Ну ты козел…» Я прошипел, как вылил
Мочу, и сотой доли не сказал.
Ну вы козлы, и тысячной нет, жили
Вы, были вы козлами козлами, сто сот зол
На вас обрушься, совести бензол
Сожги вам души, козло-эскадрильи,
Козло-бригады, козло-ГУВД,
Козло-ГИПДД небесных улиц.
Где светофорам звезд нема конца
Чтоб ваши души в ужасе проснулись,
Вне окружной дороги. Быть беде
Я вспомнил, что я помню два лица.