Мишель Уэльбек - Оставаться живым

Это как вена, убегающая под кожей, когда ее ищет игла,
Это как пламя, такое красивое, что его не хочется погасить, лучше сгореть дотла.
Задубевшая кожа, местами почти что синяя,
Но это похоже на бодрящий холодный душ - момент, когда игла впрыскивает свой яд.
Мы уходим в ночь, наши руки слегка дрожат, но наши пальцы ищут друг друга, и наши глаза горят.

Это утро на кухне; все вещи стоят на своих привычных местах покуда.
В окне - развалины, в засорившейся мойке - невымытая посуда.
Однако все, абсолютно все изменилось; новизна ситуации неисчерпаемая и безбрежная.
Вчера вечером, ты это знаешь, мы круто свернули в сторону неизбежного.

В то мгновение, когда твои мягкие пальцы, крохотные зверьки, вцепились в мои, сжав их нежно и так внезапно,
Я понял, что совершенно не важно, когда я стану твоим любовником - сегодня или же завтра.
Я видел: нечто уже рождается, и это нечто нельзя осознать в обыденных категориях.
После некоторых биологических революций действительно появляются новое небо, земля, новая территория.

Еще ничего не случилось, но мы не можем уже избавиться от этого головокружения.
Такие силы пришли в движение, с которыми не заключишь мировую.
Как морфинисты или погибшие за Христа, жертвы любви были жертвами счастья вначале.
И жизнь, которой мы прежде не замечали, растет нынче утром в колоссальных пропорциях в нас.

Странно, это обычный рассвет, день только начат,
Но мир, когда мы вдвоем, воспринимается совершенно иначе.
Я не знаю, что творится сейчас - между нами любовь?
Или произошла революция?
Начинается новая эра?
После нашего разговора ты пошла и купила биографию Робеспьера.

Знаю только, что покорность судьбе улетучилась с легкостью шелушащейся кожи,
И это меня наполняет неистовой радостью, ни на что не похожей.
Я знаю, что сейчас открывается новый срез истории, для которого ещё не найдено слово.
Сегодня и на неопределенное время мы входим в другой мир, и я знаю, что в нем все разрушенное можно построить снова.

Были ночи, когда мы забывали о смысле борьбы, о цели.
Мы дрожали от страха, на огромной равнине одни.
Наши руки болели.
Были робкие ночи и ночи смелее, чем дни.

Как кувыркается в воздухе сбитая пулей птица,
Перед тем как упасть и разбиться о камни дорог,
Ты шатался, о чем-то простом говоря, не чувствуя ног,
Прежде чем рухнуть на землю и в пыль повалиться.
Я держал твою руку и отпустить не мог.

Нужно было найти новый угол атаки,
Выйти из боя, пойти в направленье Добра.
Я помню наши дешевые пистолеты из Чехословакии,
Это было почти вчера.

Свободны и крепко связаны общей болью старинной,
Шли мы голой равниной.
От каждого шага звенела, растрескавшись, вся земля.
А до войны, товарищ, здесь были поля.

И, точно крест, стоящий в земле, превращенной в камень,
Я держался, брат, до конца,
Держался, как крест железный с раскинутыми руками.
Сегодня я возвращаюсь в дом своего Отца.

Вид из окна поезда: поля.
Пюре из зелени. Зеленый суп.
Такие бесполезные детали (деревья и пр.) плавают, словно комки в супе.
Может стошнить.

Как далеко восторг детских лет! Восторг при виде проплывающего в окне пейзажа…

Корова лезет на другую… Этим тварям решительно ни до чего нет дела!

Соседка напротив смешна.
Линия ее бровей образует причудливую дугу, как и линия рта со зло опущенными углами. Уверен, что она с наслаждением выцарапала бы мне глаза.

Больше не смотреть на нее. Что, если она опасна?..

Новости, словно сухую хвою,
Комментатор слепой рукой
Обрушивает на миллионы голов.
Мне страшно, я уши заткнуть готов.
Восемь часов я слышу радиовой
Агрессивных жестоких слов;
Солнце в зените, как за глухой стеною.

Зеленоватое небо имеет вид
Воды в бассейне при легкой подсветке.
В горле от кофе саднит.
Стреляют. Снайперы метки.
Подсветка руин и могильных плит.

Я по дому крутился юлой:
В памяти трупы за место под солнцем сражались,
Не оставляя надежде ни пяди;
За окнами женщины громко ругались, глядя
На «Монопри»[12], закрытый еще зимой.

В тот день наступил столбняк.
Пригород, отданный бандам, лежал мертвецом.
Я чувствовал, как
Пахнет напалмом; мир наливался свинцом.
Новости прекратились часам к шести;
Я чувствовал сердце, стучащее взаперти.
Мир становился как камень.
Я чувствовал смерть: шагами
Она измеряла пустые кварталы, замершие с утра.

В тот день на улице лило как из ведра.

Просыпаюсь, и мир на меня обрушивается, как скала,
Забивает гортань мою, как песок.
На лестницу падает солнце; начинаю свой монолог,
Диалог ненависти и зла.

И впрямь, себе говорит Мишель, жизнь должна быть разнообразной,
Должна быть более цельной и более праздной;
И вовсе не обязательно видеть и те, и эти
Обстоятельства в желаемом свете.

Пробивается солнце сквозь тучи на улицы городские,
И в резких его лучах,
В мощных лучах его видно, как немощны судьбы людские.
Приближается полдень, и воцаряется страх.

Иного не дано:
Себя беззубым вижу,
Скисает жизни жижа,
И я иду на дно.

На несколько секунд избавиться от боли…
В толпе нам кажется, что застывает миг.
Мир переделывать желанья нету боле
В толпе, где все пути - ловушка и тупик.

Крах подтвердится скорый
Среди потуг ненужных.
Я, глядя на недужных,
Теряю все опоры.

Мы так хотели жить, от счастья замирая,
Той жизнью, где б тела цвели и раскрывались.
Но нам не повезло. Конец. Мы проигрались.
Моя рука дрожит, медяшки собирая.

Состав, что в облака летел неудержимо,
К чему-то лучшему нас мог бы привезти.
Напрасно верили мы в счастье на пути.
Но смерти не хочу. Ее наличье мнимо.

От холода немеют руки,
Просвета впереди не видно.
Да, времена не безобидны.
Мой брат хрипит в предсмертной муке.

А люди силятся урвать побольше срок,
И неотвязный треск я слышу автомата.
Вагоны трупов - вот за все усилья плата
Убитых родина - и Запад, и Восток.

Тела жестокость единит,
Все та же жажда разрушенья.
Но время принесет забвенье.
Вторая смерть нам предстоит.

Во славу человечьих дел
Так много сказано и спето.
А их всего двенадцать.
Это Немногих избранных удел.

Латали драную одежку,
Горшки лепили для питья,
Суровой нитью бытия
Сшивали судьбы понемножку.

Застрельщики грядущих рас,
Лет по сто жили, но не боле,-
Зато писали до мозолей
И верой вскармливали нас.

И мир кроили ежечасно,
И горе мыкали сполна,
И так их жизнь была скудна,
Темна, представьте, и опасна!