Вадим Андреев - Стихотворения и поэмы в 2-х т. Т. I

Даже голуби здесь не воркуют.
Около каменных тумб
Каравеллу свою ночную
Не причаливал Колумб.

Так за что же такое имя
Этот пригород получил?
Он потонет в черном дыме,
Оплывет, как огарок свечи.

Но когда будет позван Богом
Голубь-пригород на Страшный Суд,
Ему все же простится много
За наш человеческий труд.

И если в белом его опереньи
Все же черное блеснет перо —
Это наша усталость, наше сомненье,
Наше неверье в Божье добро.

На западе, по краю небосвода,
Ползет уныло серый сгусток мглы.
Торчит меж голых грядок огорода
Засохший тополь, как скелет метлы.

Гнилую даль густым фабричным дымом
Как серым саваном, заволокло.
Лишь на стене кирпичной еле зримо
Поблескивает битое стекло.

Задрав, как лапы, желтые колеса,
Лежит в канаве сломанный возок, —
Покрыли капельки росы белесой
Его заржавленный, дырявый бок.

Как все мертво в моем невзрачном мире,
Как крепко приросла к земле тоска,
Как разливается все шире, шире
Туманной мглы бездонная река!

И все же сердцу бесконечно любы
Канавы, покосившийся забор,
Фабричные, мучительные трубы
И этот страшный мусорный простор.

В излучине реки, где берег низкий
Как бы раздавлен черным сапогом,
Две старых баржи ветер крепко стиснул,
Обтрепанный канат скрутив жгутом.

Чуть всхлипывает рябь. К покатым доскам
Прилипло маслянистое пятно,
И медленно плывет по волнам плоским
Из-за мыска тяжелое бревно.

На западе, чуть отражаясь в луже,
Чуть золотя далекой крыши скат,
Горит в оковах облаков и стужи
Безрадостный, бессолнечный закат.

И в этом жестком, диком полусвете,
Раздвинув палками сухой тростник,
Игрушечный корабль пускают дети,
И точно музыка — их одинокий крик.

Там, где спускается слепой пустырь
В овраг, размытый зимними дождями,
Запятнана во всю косую ширь
Земля одноэтажными домами.

По длинной улице понурый воз
Расхлябанная кляча еле тянет.
Забор и за забором кустик роз
От духоты и пыльной скуки вянет.

Лежит в углу железный, ржавый лом,
Как первозданный хаос, непонятен,
И кажется, что в небе голубом
Не облака, а груда серых пятен.

Внизу, в окне, за кружевным цветком
Черней земли сидит, сидит старуха,
А время пробирается ползком
Вдоль по заборам, медленно и глухо.

Напротив, через улицу, трактир.
Хрипя, гнусавит голос граммофонный.
Как для нее прекрасен этот мир
— Таинственный, мечтательный, бездонный.

Рябой пустырь. Колдобины и ямы
Покрыты рыжею щетиной трав,
Продольные уродливые шрамы
Давно зарубцевавшихся канав.

По краю поля, вдоль стены завода,
Облупленной, огромной и глухой,
Суставы серого водопровода
Лежат в кустах бетонною змеей.

Пестреют острые курганы щебня,
Чертополох сиреневый цветет,
И облаков взъерошенные гребни
Холодный ветер по небу несет.

Мальчишка полон радостной тревоги:
Вот-вот и полетел бумажный змей,
По ветру распустив свой хвост убогий,
Над черной паутиною ветвей.

Его влечет неведомая сила,
Далекая все ближе синева,
Но к злой земле навеки прикрепила
Бескрылый змей тугая бечева.

Фонарь погас под черным колпаком.
Желтеет медленно восток нечистый.
Как тени серых птиц, летя гуськом
По улице — велосипедисты.

Два страшных битюга по мостовой
Едва ползут, как рыжие драконы,
И поднимают грохот жестяной
Тяжелые молочные бидоны.

На темном перекрестке, на углу,
Кафе скрипит податливою дверью,
И, точно в рай, в прокуренную мглу
Спешит войти продрогший подмастерье.

За цинковою стойкой половой
Перетирает грязные стаканы,
И в зале крепко спит бильярд большой,
Как саркофаг угрюмо-бездыханный.

Но вот уже как бы из недр земли
Гудит завод, и страшен голос темный,
И, точно серый зверь, встает в пыли
Рабочий день, лохматый и огромный.

С утра все тот же деревянный стук
По выбоинам каменной панели.
Как стая мух, за звуком липнет звук
На клейкий лист заспавшейся постели.

О, как однообразны башмаки
Как злы и одинаковы походки, —
Еще, еще — и вот стучат виски
Отчетливо, настойчиво и четко.

Вдали, вздохнув, тяжелый грузовик
Загрохотал расхлябанным мотором,
И непонятный дребезжащий блик
Скользнул уныло по линялым шторам.

За окнами холодный месяц март
Стучит по улице дождем угрюмым, —
Как будто старую колоду карт,
Мой слух перетасовывает шумы.

Во мгле, стальную надрывая грудь,
Протяжно взвизгнул паровоз усталый:
О, как тяжел его железный путь,
Как скучен путь по бесконечным шпалам!

Не кровь — свинец в моем усталом теле
По тесным жилам медленно течет.
Не ночь, а боль меня к моей постели,
К небытию — настойчиво зовет.

Вот навзничь, так, крестом раскинув руки.
Темнеет день в прищуренном окне,
И гонит ветерок ночные звуки
Сквозь створки окон на кровать ко мне.

За черным силуэтом богадельни,
На западе, в жестоких складках туч,
Горит последний, слабый и бесцельный,
Как я, уставший от работы луч.

Внизу, в бистро, старик считает сдачу
— О, если бы еще он выпить мог! —
И смотрит искоса, как тащит кляча
С погоста — злую тень поджарых дрог.

За этот день, за фабрику, усталость,
За старика, за черную зарю,
За то, что мне еще доступна жалость,
За жизнь, Тебя, Господь, благодарю.

Одета инеем и синим льдом
Казанского собора колоннада.
Прикинулась гранитным пауком
Безглазая и жадная громада.

За Волгою гуляет Пугачев,
И белые дворянские усадьбы
Среди пунцовых тающих снегов
В ночи справляют огненные свадьбы.

На берегу Невы, в дворцовой мгле
Томятся свечи, слуги и мундиры.
«Где стол был яств» — и вот уж на столе
Лежит безмолвный председатель пира.

«Где стол был яств» — слова, слова, слова.
В ночи скрежещет дверь на петлях ржавых,
И желтая, как воск, растет трава
В обледенелом капище державы.

Протяжно воет колокола медь.
Друг с другом круглые враждуют звуки.
Немыслимо дыханием согреть
Мертвеющие старческие руки.

Паросский мрамор замертво лежит
На глинистой земле глухого парка.
Кто Делию воздушную лишит
Прекрасного и светлого подарка?