Осип Мандельштам - Стихотворения

Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;

Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,

А не то веревок собери
Завязать корзину до зари,

Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.

Я скажу тебе с последней
     Прямотой:
Все лишь бредни – шерри-бренди, —
     Ангел мой.

Там, где эллину сияла
     Красота,
Мне из черных дыр зияла
     Срамота.

Греки сбондили Елену
     По волнам,
Ну, а мне – соленой пеной
     По губам.

По губам меня помажет
     Пустота,
Строгий кукиш мне покажет
     Нищета.

Ой ли, так ли, дуй ли, вей ли —
     Все равно;
Ангел Мэри, пей коктейли,
     Дуй вино.

Я скажу тебе с последней
     Прямотой:
Все лишь бредни – шерри-бренди, —
     Ангел мой.

Колют ресницы. В груди прикипела слеза.
Чую без страху, что будет и будет гроза.
Кто-то чудной меня что-то торопит забыть.
Душно – и все-таки до смерти хочется жить.

С нар приподнявшись на первый раздавшийся
                              звук,
Дико и сонно еще озираясь вокруг,
Так вот бушлатник шершавую песню поет
В час, как полоской заря над острогом встает.

За гремучую доблесть грядущих веков,
За высокое племя людей, —
Я лишился и чаши на пире отцов,
И веселья, и чести своей.

Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей:
Запихай меня лучше, как шапку, в рукав
Жаркой шубы сибирских степей…

Чтоб не видеть ни труса, ни хлипкой грязцы,
Ни кровавых костей в колесе;
Чтоб сияли всю ночь голубые песцы
Мне в своей первобытной красе.

Уведи меня в ночь, где течет Енисей
И сосна до звезды достает,
Потому что не волк я по крови своей
И меня только равный убьет.

Жил Александр Герцевич,
Еврейский музыкант, —
Он Шуберта наверчивал,
Как чистый бриллиант.

И всласть, с утра до вечера,
Заученную вхруст,
Одну сонату вечную
Играл он наизусть…

Что, Александр Герцевич,
На улице темно?
Брось, Александр Сердцевич, —
Чего там? Все равно!

Пускай там итальяночка,
Покуда снег хрустит,
На узеньких на саночках
За Шубертом летит:

Нам с музыкой-голу́бою
Не страшно умереть,
Там хоть вороньей шубою
На вешалке висеть…

Все, Александр Герцевич,
Заверчено давно.
Брось, Александр Скерцевич.
Чего там! Все равно!

Нет, не спрятаться мне от великой муры
За извозчичью спину – Москву,
Я трамвайная вишенка страшной поры
И не знаю, зачем я живу.

Мы с тобою поедем на «А» и на «Б»
Посмотреть, кто скорее умрет,
А она то сжимается, как воробей,
То растет, как воздушный пирог.

И едва успевает грозить из угла —
Ты как хочешь, а я не рискну!
У кого под перчаткой не хватит тепла,
Чтоб объездить всю курву Москву.

Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:
– Дай-ка я на тебя погляжу,
Ведь лежать мне в сосновом гробу.

А она мне соленых грибков
Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков
Подает мне горячий отвар.

– Захочу, – говорит, – дам еще… —
Ну, а я не дышу, сам не рад.
Шасть к порогу – куда там – в плечо
Уцепилась и тащит назад.

Вошь да глушь у нее, тишь да мша, —
Полуспаленка, полутюрьма…
– Ничего, хороша, хороша…
Я и сам ведь такой же, кума.

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня,
За барскую шубу, за астму, за желчь
                    петербургского дня.

За музыку сосен савойских, Полей Елисейских
                              бензин,
За розу в кабине рольс-ройса и масло парижских
                              картин.

Я пью за бискайские волны, за сливок
                    альпийских кувшин,
За рыжую спесь англичанок и дальних колоний
                              хинин.

Я пью, но еще не придумал – из двух выбираю
                                   одно:
Веселое асти-спуманте иль папского замка вино.

Как парламент, жующий фронду,
Вяло дышит огромный зал —
Не идет Гора на Жиронду,
И не крепнет сословий вал.

Оскорбленный и оскорбитель,
Не звучит рояль-Голиаф —
Звуколюбец, душемутитель,
Мирабо фортепьянных прав.

Разве руки мои – кувалды?
Десять пальцев – мой табунок!
И вскочил, отряхая фалды,
Мастер Генрих – конек-горбунок.

…………………………..

Чтобы в мире стало просторней,
Ради сложности мировой,
Не втирайте в клавиши корень
Сладковатой груши земной.

Чтоб смолою соната джина
Проступила из позвонков,
Нюренбергская есть пружина,
Выпрямляющая мертвецов.

– Нет, не мигрень, – но подай карандашик
                         ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок пространства
                              веселого!

Жизнь начиналась в корыте картавою мокрою
                              шопотью,
И продолжалась она керосиновой мягкою копотью.

Где-то на даче потом в лесном переплете
                              шагреневом
Вдруг разгорелась она почему-то огромным
                         пожаром сиреневым…

– Нет, не мигрень, но подай карандашик
                              ментоловый, —
Ни поволоки искусства, ни красок пространства
                                   веселого!

Дальше сквозь стекла цветные, сощурясь,
                              мучительно вижу я:
Небо, как палица, грозное, земля, словно
                              плешина, рыжая…

Дальше – еще не припомню – и дальше
                              как будто оборвано:
Пахнет немного смолою да, кажется, тухлою
                                   ворванью…

– Нет, не мигрень, но холод пространства
                                   бесполого,
Свист разрываемой марли да рокот гитары
                                   карболовой!

Сохрани мою речь навсегда за привкус несчастья
                                   и дыма,
За смолу кругового терпенья, за совестный
                              деготь труда.
Как вода в новгородских колодцах должна быть
                              черна и сладима,
Чтобы в ней к Рождеству отразилась семью
                              плавниками звезда.

И за это, отец мой, мой друг и помощник мой
                              грубый,
Я – непризнанный брат, отщепенец в народной
                              семье, —
Обещаю построить такие дремучие срубы,
Чтобы в них татарва опускала князей на бадье.

Лишь бы только любили меня эти мерзлые
                               плахи —
Как прицелясь на смерть городки зашибают
                              в саду, —
Я за это всю жизнь прохожу хоть в железной
                              рубахе
И для казни петровской в лесу топорище найду.

Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето.
С дроботом мелким расходятся улицы в чоботах
                              узких железных.
В черной оспе блаженствуют кольца бульваров…
     Нет на Москву и ночью угомону,
     Когда покой бежит из-под копыт…
     Ты скажешь – где-то там на полигоне
     Два клоуна засели – Бим и Бом,
     И в ход пошли гребенки, молоточки,
     То слышится гармоника губная,
     То детское молочное пьянино:
     – До-ре-ми-фа
     И соль-фа-ми-ре-до.

Бывало, я, как помоложе, выйду
В проклеенном резиновом пальто
В широкую разлапицу бульваров,
Где спичечные ножки цыганочки в подоле
                              бьются длинном,
Где арестованный медведь гуляет —
Самой природы вечный меньшевик.
     И пахло до отказу лавровишней…
     Куда же ты? Ни лавров нет, ни вишен…

Я подтяну бутылочную гирьку
Кухонных крупно скачущих часов.
Уж до чего шероховато время,
А все-таки люблю за хвост его ловить,
Ведь в беге собственном оно не виновато
Да, кажется, чуть-чуть жуликовато…

Чур, не просить, не жаловаться! Цыц!
Не хныкать – для того ли разночинцы
Рассохлые топтали сапоги, чтоб я теперь
                              их предал?
Мы умрем как пехотинцы,
Но не прославим ни хищи, ни поденщины,
                              ни лжи.

Есть у нас паутинка шотландского старого пледа.
Ты меня им укроешь, как флагом военным,
                              когда я умру.
Выпьем, дружок, за наше ячменное горе,
Выпьем до дна…
Из густо отработавших кино,
Убитые, как после хлороформа,
Выходят толпы – до чего они венозны,
И до чего им нужен кислород…

Пора вам знать, я тоже современник,
Я человек эпохи Москвошвея, —
Смотрите, как на мне топорщится пиджак,
Как я ступать и говорить умею!
     Попробуйте меня от века оторвать, —
     Ручаюсь вам – себе свернете шею!

Я говорю с эпохою, но разве
Душа у ней пеньковая и разве
Она у нас постыдно прижилась,
Как сморщенный зверек в тибетском храме:
Почешется и в цинковую ванну.
– Изобрази еще нам, Марь Иванна.
Пусть это оскорбительно – поймите:
Есть блуд труда, и он у нас в крови.

Уже светает. Шумят сады зеленым телеграфом,
К Рембрандту входит в гости Рафаэль.
Он с Моцартом в Москве души не чает —
За карий глаз, за воробьиный хмель.
И словно пневматическую почту
Иль студенец медузы черноморской
Передают с квартиры на квартиру
Конвейером воздушным сквозняки,
     Как майские студенты-шелапуты.