Виталий Калашников - Стихи Виталия Калашникова, которые очень нравятся Бакшутову, Давыдову и Маше

Для какой-то статьи, для примера
Перелистываю Гомера.

Вот в глазах копьеносца Приама,
Безнадежно покорных судьбе,
Отражается шествие к храму,
Но богиня не внемлет мольбе

Вот Парис все решиться не может
Вслед за Гектором выйти к врагам,
Он все ладит и ладит поножи
К так заметно дрожащим ногам.

Вот прощаться идет Андромаха,
Слезы страха стирая с лица,
А ребенок пугается взмаха
Пышной гривы на шлеме отца.

И супругов смутил этот звонкий
Детский плач, и среди беготни
От нелепости страха ребенка,
Поглядев друг на друга, они

Улыбнулись. И боль этой пытки
Просочилась из небытия…
Испугавшийся этой улыбки,
Как ребенок, расплакался я.

Не людское мы племя, а волчье,
Сколько ж можно — война да война?
На куски, на обрубки и в клочья
Страны, судьбы, стихи, времена!

Андромаха! Тебе еще биться
Белой птицей на гребне стены,
И тебе будет вторить зегзица
Сквозь столетия крови и тьмы!

Андромаха! Твой стон еще длится!
Он идет от страны до страны,
Вдоль плетней — от станицы к станице,
По полям — от войны до войны.

Илион разгромили, а толку?
Только горе, куда ни взгляни.
И, поставив Гомера на полку,
Я снимаю "Работы и дни".

… И обходя свой дом со всех сторон,
промахиваясь, руки разбивая,
он плакал, в ставни гвозди загоняя
так быстро, как во время…
он потом
подумал, как похоже, как похоже;
взял две доски и к двери подошел,
остановился — так нехорошо,
нет, так он не решился подытожить.
Он суетился, ничего не видел —
Она стояла, он ей говорил,
подай мне, принеси — она стояла,
потом пошла, ладонью прикрывая рот;
и он пошел,
и чемодан понес, и если бы не кот,
орущий в чемодане (кот вернулся
и жил один здесь), он бы обернулся.
А так он говорил коту: не ной,
сейчас придем, и примерял иной
путь, на котором он давать
не сможет ни на миг себе покою,
чтоб ничего не помнить и не знать,
без сил под утро падая в кровать
и быстро засыпая,
         как землею.

А я был в Крыму. Танаис потихоньку затих — я был там с актрисой в последнее из воскресений: зовут Маргарита (фамилия комкает стих), ну эта, что в «Зеркале» или в "Собаке на сене". Раскопки и степь поменялись нарядом своим: степь желтая с красным, а камни вовсю зеленеют, полно запоздалых гостей, тут сентябрь, а им как будто начхать — пьют чаи, загорают, балдеют. Последние дни! Каждый хочет урвать хоть чуть-чуть, как будто зимой не налюбятся, не насмеются. Все женщины в просьбах, в глазах откровенная жуть — за них я спокоен: они хоть добьют, но добьются. А я распеваю: увольте, увольте меня. Я все это помню! И еду к себе в мастерскую, подруга в Москве на гастролях, а я у огня сижу целый день в одиночестве и сочиняю. Вот вызов пришел — друг опять приглашает в Берлин — поеду зимою, а если Ростов не отпустит, то я не печалюсь особенно, Хоннекер с ним, — опять эмигрирую в Рим — там Вергилий, Саллюстий. Ну, что еще можно… у наших с тобою друзей пока все в порядке — решают стрекозьи проблемы. Обком с перепугу вернул самолеты в музей, ко мне же вернулись обычные мысли и темы. С утра — холодина, не выкупаться, не постирать, а днем в каждой щели торчит запах прели и гнили, дожди зачастили, и время уже разбирать тот домик, который весной для тебя сколотили.

Люди плачут, а боги смеются.
Завывает высокий тростник.
Мимо носа проносятся блюдца —
У обочины новый пикник.

И блаженны, проросшие в мир
В те минуты, когда у дороги
Омываются ноги, и боги
Погружаются медленно в пир.

Но, позволь, собеседник ли ты
Или все-таки зрелища зритель?
Утеплитель ты или обитель?
Опылитель ты или цветы?

Значит, вновь аргумент ощипать,
Теплой курицей бить по мордасам…
И тростник, не желающий мяса,
Надрывается плесенью стать.

Но положен предел саранче,
И солярис толпы подубоен,
В этом гаечном горнем ключе
Мы зажаты, как нолик с резьбою.

И не пробуй в иной пантеон,
Не ныряй в куропатку, как в детство,
Там из цели становятся средством,
Там в собаках почил Актеон.

Разве выход — безгрешный штатив?
В колоске коллапсировать ломком?
И не страшно ли, мышь придушив,
С ней играться безмозглым котенком?

Есть прорехи в планиде греха,
И сквозь них прорывается хохот.
Мы нечайны, как кровь или похоть,
Или точка в средине стиха.

Она звонила и сейчас придет.
Мы виделись в одном из сновидений,
я спал… Да, я рассказывал, когда
ты выходил с четвертою когортой,
она стояла впереди других
в сирийском пеплосе
и вдруг, тебя заметив,
пошла вперед, и, что-то говоря,
тебе совала сверток или может
платок какой. Ты руку отстранял
и шприц не брал, но все же взял, засунул
в карман нагрудный, застегнул его
на пуговицу медную с звездой
и обернулся даже, а потом
ты с шагу сбился, видно, потому
еще раз улыбнулся. Напрягись,
ты должен это вспомнить. Постучали?
Сейчас открою.
… ну, открой глаза…

Что мне сказать поколению,
    попавшему в некий компьютерный
               и акустический плен?
Что мне сказать поколению,
    которое уже никогда без запинки
         не сможет прочесть слово "челн"?
Что мне сказать поколению,
    для которого в слове "Рэмбо"—
              только одно ударение?
Что мне сказать поколению,
    не знающему ни одного
              моего стихотворения?!

Кто стрекочет перед дверью?
Что за позабытый звон?
Неужели? Я не верю!
Полноте, да это сон!

Это весточка живая
Из другого бытия,
Где, меня не узнавая,
Мечется душа моя.

Повод самых сладких пыток,
Плод палаточной мечты,
Пряный травяной напиток,
Сверхизбыток красоты.

Словно солнце на алмазах,
Этот позабытый миф —
Лето горлиц кареглазых —
Нимф владимирских моих.

Не отдавший предпочтенья
И любивший сразу всех,
Я как высшее ученье
Заучил ваш детский смех.

Ваши дружбы и любови,
Каждый жест и каждый взгляд.
Там, где капли нашей крови
До сих пор еще звенят,

Где от вас уже далече
До сих пор живете вы:
Звезды, расставанья, встречи,
Слезы, волосы и плечи,
Всплески. Шорохи травы.

В лед вмерзший камыш шелестит и звенит от поземки,
И там, где он вышел дугой к середине протоки,
Я осенью часто казанку привязывал к тонким
Ветвям ивняка, накрывающим омут глубокий.

Возможно ль русалке, чья лепка еще так непрочна,
Чья жизнь, словно мысль, быстротечна, а тело прозрачно,
Здесь выжить и жить, в этой затхлой воде непроточной,
У этой земли, так подолгу холодной и мрачной?

Я помню поклевки, уловы, но также движенье
Воды под рукой, этот взгляд, этот смех беспричинный,
И в памяти образы жизни и воображенья
Настолько смешались, что вряд ли уже различимы

Магнитные линии тела я вижу доныне,
Я помню, как пела, и то, как манила, кивала,
Но я-то ведь знал — ее не было здесь и в помине,
Когда, оттолкнувшись от лодки, она за камыш уплывала