Рабиндранат Тагор - Стихотворения. Рассказы. Гора
— Да, я заметила, что бодрость и хорошее расположение духа — естественное ее состояние.
Гора вспомнил, как часто она навещала Анондомойи, пока он был в тюрьме.
Харан-бабу тем временем взял со стола одну из книг и, увидев на титульном листе имя автора, стал просматривать ее.
Шучорита смутилась и покраснела, а Гора, зная, что это за книга, смеялся в душе.
— Гоурмохон-бабу, — поинтересовался Харан, — это, надо полагать, ваши юношеские опыты?
— Я до сих пор еще не вышел из юношеского возраста, — улыбнулся Гора. — Знаете, у некоторых разновидностей животных юность проходит моментально, у других же затягивается надолго.
— Гоурмохон-бабу, — сказала Шучорита, — угощение готово. Пройдите, пожалуйста, в ту комнату. Тетя не выйдет, пока здесь Пану-бабу, и, наверное, она уже ждет вас.
Последние слова ее были рассчитаны на то, чтобы досадить Харану. Сегодня ей столько пришлось вытерпеть от него, что она никак не могла удержаться и не отплатить ему хоть немного.
Гора встал, но Харан и тут не пожелал признать себя побежденным.
— Я подожду, — заявил он.
— Зачем же вам ждать напрасно, — возразила Шучорита. — Ведь уже поздно.
Но Харан-бабу не двинулся с места, и Шучорита вышла вместе с Горой из комнаты.
Встретившись здесь с Горой и увидев, какие отношения существуют между ним и Шучоритой, Харан-бабу вновь почувствовал боевой задор. Разве допустимо, чтобы она так легко ускользнула из лап «Брахмо Самаджа»? Неужели не найдется никого, кто бы мог удержать ее? Какие-то меры нужно принять!
Харан-бабу придвинул к себе листок бумаги и принялся писать Шучорите письмо.
У Харана были свои навязчивые идеи. В частности, он твердо верил, что если в борьбе за правое дело он возьмется распекать кого-то, то его горячие слова не могут не пронять виновного. Ему и в голову не приходило, что слова — это далеко еще не все и что приходится считаться и с таким немаловажным фактором, как сердце.
Когда после продолжительной беседы с Хоримохини Гора снова вошел в комнату Шучориты за своей тростью, уже смеркалось. На столе горела лампа, Харана-бабу в комнате не было, но на столе, на самом видном месте, лежало письмо, адресованное Шучорите.
При виде этого письма у Горы неприятно заныло сердце — он сразу же понял, от кого оно. Гора знал, что Харан-бабу домогался руки Шучориты, о том же, что домогательства его были отклонены, он не слышал. Еще когда Шотиш прошептал на ухо Шучорите о приходе Харана-бабу, а она, забеспокоившись, быстро сошла вниз и через несколько минут привела его наверх, Горе стало не по себе. Позднее, когда Шучорита пригласила его в другую комнату и оставила Харана в одиночестве, он увидел в этом только подтверждение близких отношений, существовавших между ними, хотя и счел такой поступок крайне невежливым. И теперь, когда он увидел на столе письмо, неприятное чувство вновь овладело им. Ведь письмо всегда хранит какой-то секрет. Сообщая одно лишь имя и скрывая содержание, запечатанные письма обладают неприятным свойством раздражать людей.
— Я зайду завтра, — проговорил Гора, посмотрев в лицо Шучориты.
— Приходите, — ответила она, опустив глаза.
Гора уже сделал шаг к дверям, но вдруг остановился и воскликнул:
— Ваше место в солнечной системе Индии! Вы принадлежите моей родине, и разве можно допустить, чтобы вы были сметены в пустоту хвостом какой-то кометы. Только убедившись, что вы заняли в этой системе подобающее вам место, я отойду в сторону. Вам внушили, что, заняв его, вы заставите отступиться от вас ваших единоверцев, но поймите, что истинная вера не может быть достоянием какой-то горстки людей. Истинная вера бесчисленными нитями связывает между собой всех тех, кто окружает вас; ее нельзя ограничить тесными рамками замкнутого круга верующих, так же как нельзя пересадить дерево, которое вы хотите сохранить сильным и жизнеспособным, из сада в цветочный горшок. И если вы хотите, чтобы ваша вера стала близка и нужна всем, вы прежде всего должны занять место в сердце народа Индии, которое было предопределено вам задолго до вашего появления на свет. Никогда не говорите о народе: «Я чужая ему и он чужд мне!» Помните, что в этом случае от вашей веры, от вашей внутренней силы не останется и следа. Уверяю вас, если убеждения могут увлечь вас в сторону от места, занять которое повелел вам сам господь, то, значит, этим убеждениям никогда не суждено восторжествовать где бы то ни было. Итак, завтра я приду снова.
С этими словами Гора вышел, но еще долго после его ухода воздух в комнате был словно наэлектризован, и Шучорита продолжала сидеть неподвижно в своем кресле.
Глава пятьдесят восьмая
— Послушай, ма, — говорил Биной Анондомойи, — сказать по совести, мне всякий раз становилось немного стыдно, когда я должен был кланяться идолу. Мне, правда, удавалось скрывать это чувство. Я даже написал несколько великолепных статей в защиту идолопоклонства. Но должен тебе сказать совершенно искренне: кланяться-то я кланялся, но мозг мой восставал против этого.
— Очень уж у тебя все получается сложно. Ты не умеешь ничего принять целиком и страшно любишь копаться во всяких мелочах. Оттого ты такой и привередливый.
— Что ж, это правда, — ответил Биной. — У меня ведь достаточно сообразительности, чтобы при помощи тонких аргументов доказывать даже то, во что я и сам не верю, обманывая и себя и других. Взять хотя бы все эти споры о религии, которые я вел последнее время — отстаивал-то я вовсе не принципы религии, а точку зрения индуистской общины — вот и все!
— Именно так и бывает, когда у человека нет истинной веры, — заметила Анондомойи. — Тогда религия становится всего-навсего предметом тщеславия, так же как родовитость, почет или деньги.
— Правильно, — согласился Биной. — О религии, как таковой, мы вовсе и не думаем — просто лезем на стену из-за нее, потому что это наша религия. То же самое делал и я, только до конца обмануть себя мне не удавалось. И иногда мне было ужасно стыдно прикидываться верующим, когда веры никакой давно уже не было.
— Ты что думаешь, я всего этого не понимала? — воскликнула Анондомойи. — Ведь у вас вечно все не как у людей: и мысли и чувства — все преувеличенное. Не удивительно, что в мозгах у вас образовалась пустота, и для того, чтобы заполнить ее, приходится запихивать туда все что попало. Верили бы вы попросту — и ничего этого не понадобилось бы.
— Вот я и пришел спросить тебя, — продолжал Биной, — хорошо ли притворяться, что веришь во что-то, когда на самом деле это не так?
— Вы только его послушайте! Неужели об этом еще нужно спрашивать?
— Ма, — внезапно сказал Биной, — завтра состоится официальная церемония приема меня в члены «Брахмо Самаджа».
— Что это значит, Биной? — вскричала пораженная Анондомойи. — Неужели это обязательно?
— Но я же как раз и старался растолковать тебе, почему это обязательно, — укоризненно сказал Биной.
— Разве твоя вера не позволяет тебе оставаться дольше в нашей общине? — спросила Анондомойи.
— Если я останусь, мне придется кривить душой.
— А у тебя нет смелости остаться и не кривить душой? — настаивала Анондомойи. — Спокойно переносить неизбежные нападки?
— Но, ма, раз я не разделяю убеждений правоверных индуистов…
— Но ведь в индуистской общине уживается триста тридцать миллионов человек, так почему же ты не сможешь остаться в ней?
— Но не могу же я из кожи лезть вон, доказывая, что я правоверный индуист, если члены общины будут настаивать, что это не так.
— Члены нашей общины называют меня христианкой, — сказала Анондомойи, — я никогда не сажусь за один стол с ними во время праздничных трапез, но я не вижу, почему я должна покорно соглашаться с их мнением о себе. Я считаю, что долг повелевает мне оставаться тем, кто я есть, и что с моей стороны было бы неправильно порвать с общиной.
Биной собрался было возразить, но Анондомойи не дала ему говорить и продолжала:
— Обойдись без возражений, Биной! Об этом не спорят. Неужели ты думал, что сумеешь провести меня? Я прекрасно вижу, что под предлогом спора со мной ты упорно стараешься обмануть самого себя. Но не пытайся хитрить в таком большом и серьезном деле.
— Но, ма, — промолвил Биной, опустив голову, — я уже написал письмо, в котором дал слово, что в воскресенье вступлю в члены.
— Но это невозможно, — нахмурившись, сказала Анондомойи. — Если ты объяснишь все толком Порешу-бабу, он ни за что не станет настаивать на этом.
— Пореш-бабу вовсе не в восторге от моего решения, — ответил Биной, — он даже не хочет принимать участия в церемонии.
— Ну, значит, тогда и волноваться нечего, — с облегчением сказала Анондомойи.
— Нет, ма, раз я дал слово, отступать нельзя. Это невозможно.
