Джордж Байрон - Сарданапал

Подкралась я стеречь его покой;
Но где ж покой? Он мечется. Будить ли?
Нет, стих… О бог покоя, царь смеженных
Ресниц и сладких грез, и сна — как бездна
Глубокого! О, будь похож на смерть,
Сестру твою, недвижную, немую!
Всего счастливей мы в безмолвном царстве
Твоей сестры, где пробужденья нет…
Вновь шевелится… вновь игра страданья
В чертах лица, — так зыблет вихрь внезапный
Гладь озера, дремавшего спокойно
В тени горы; осенний ветер так
Тревожит листья блеклые, печально
Прильнувшие к родным ветвям… Не время ль
Будить его? Но нет: никто не знает,
Что видит он во сне. Страдает он?
А если явь еще больней? Тревоги
Ужасной ночи, боль от раны легкой
Вот вся причина; мне глядеть, пожалуй,
Тяжеле, чем ему страдать. Не надо:
Природа-мать сама его пусть лечит;
Я подожду, не стану ей мешать.

Нет, нет — хотя б размножили вы звезды
И дали в царство мне!.. Такой ценою
Над вечностью — и то царить не стану!
Прочь, древний ловчий первозданных тварей,
И вы, травившие себе подобных
Как зверя, вы, кровавые при жизни
И ставшие кровавыми вдвойне
Богами, коль жрецы не лгут. Ты, призрак
Прабабки, весь покрытый липкой кровью
И топчущий индийских мертвецов, —
Прочь, прочь! Но где я? Где виденья? Где?..
Нет, здесь не тень! Ее узнал бы я
Средь всех теней, дерзающих являться
Из тьмы гробов, живых пугая!.. Мирра!

Увы! Ты бледен: пот на лбу сгустился
Ночной росой… Любимый, успокойся!
Твои слова — другого мира, ты же
Царь здешнего. Приди в себя — и будет
Все хорошо.

Дай руку. Да… рука!
Да… плоть. Схвати, сожми сильней, чтоб я
Себя собой почувствовал.

Меня же
Твоей, как я всегда была и буду.

Я чувствую. Вновь жизнь я узнаю.
Ах, Мирра! Был я там, где все мы будем.

Царь мой!

В гробу я был, где червь царит,
Цари же… Я ошибся: там, я думал,
Нет ничего.

Да так и есть. Лишь трусам
Мерещится иное, что вовек
Не сбудется.

О, Мирра! Если сон
Рисует нам все это, что ж откроет
Нам смерть?

Не знаю, может ли она
Явить нам зло, какого жизнь сама бы
Не показала жившим долго. Если
Есть некий брег, где дух живет — живет он
Как дух, не плоть. А если там хоть тень
Телесной глины, отделившей дух наш
От неба, приковавшей нас к земле —
То эта тень, чего б ни ужасалась,
Вовек не убоится смерти.

Смерти
Я не боюсь. Но чувствовал я, видел
Мирьяды мертвецов.

Я тоже: прах.
У наших ног — был некогда живым
И мучился… Но дальше: что ты видел?
Скажи, и прояснеет ум.

Казалось…

Постой: ты болен, утомлен, измучен;
Душе и телу будет вред. Попробуй
Опять уснуть.

Нет, не теперь: мне больше
Не надо снов, хоть ясно мне, что видел
Я только сон. Не рассказать ли? хочешь?

Любые сны, что смерть иль жизнь внушит,
Снесу, с тобой деля их, — в сфере мысли
Иль в яви.

Мне казалось это явью:
Открыв глаза, я видел, что они
Бежали… да, бежали…

Говори.

Я видел, — нет, мне снилось, — здесь, вот здесь.
Где мы с тобой, собрались гости. Сам я,
Хозяин, быть хотел лишь гостем, равным
Всем остальным в общении свободном.
Но слева от меня и справа — вместо
Тебя, и Зама, и друзей обычных —
Другие были. Слева был угрюмый
И мертволикий некто (я, казалось,
Его уже видал, но где — не знаю),
С лицом гиганта, с яркими глазами
Недвижными; до мощных плеч свисали
Густые космы, и колчан огромный
Торчал сквозь них, клубившихся, как змеи.
Пучками стрел в орлиных перьях. Кубок
Я пригласил его наполнить; он
Мне не ответил; сам я налил чашу,
Но он не взял и взор в меня вперил,
И дрожь по мне прошла под мертвым взором.
Как надлежит царю, я брови сдвинул,
А он не сдвинул, он глядел в упор,
И мне вдвойне был страшен взор недвижный.
И отвернулся я, ища гостей
Приветливей; но справа, где обычно
Сидела ты…

И там?

В твоем же кресле,
В твоем всегдашнем кресле, где искал я
Твой милый облик, восседала тварь —
Сухая, кровоглазая, седая,
Прозрачная, как призрак, в пятнах крови
На пальцах, в женском платье и в венце
На дряхлом лбу, со мстительной усмешкой
И похотливым взором. В жилах кровь
Застыла у меня…

И это все?

Два кубка было там: один у правой
Руки, сухой, как птичья лапа, — с кровью;
По левую — второй, не знаю с чем;
Я отвернулся. Но везде сидели
Обглодыши в венцах, несхожи видом,
Но с общим выраженьем лиц.

И ты
Не осознал, что это — лишь виденье?

Нет; я бы мог их осязать, их тронуть.
По ним глазами я скользил в надежде
Найти кого-нибудь, кого я раньше
Видал, — но нет! Все, обратясь ко мне,
В меня вперялись взором и никто
Не ел, не пил, — глядели. Стал я тоже
Подобен камню, им подобен: в них,
Как и во мне, дышала полужизнь,
Связавшая нас мерзким сходством, будто
Они частично ожили, а я
Частично умер, чтобы нам сравняться;
И наше бытие как бы висело
Меж небом и землей. Но лучше смерть,
Чем это прозябанье!..

А конец?

Застыв как мрамор, я сидел. И встали
Охотник с ведьмой, улыбаясь мне.
Гигантский лик, но полный благородства,
Мне улыбался — губы улыбались,
Взор был недвижен, — и старуший рот
Раздвинулся подобием улыбки…
Да, оба встали; призраки в венцах
Вскочили тоже, подражая старшим,
И в смерти обезьянства не забыв.
Но я сидел, пронизанный отвагой
Отчаянья, и, страх прогнав, смеялся
В лицо теням. Тогда… тогда охотник
Мне руку протянул; ее схватил я
И сжал — она растаяла, и сам он
Исчез, оставив память о себе,
Кого героем счел я.

Он героем
И был — отцом героев и твоим.

Да, Мирра… Но карга — она осталась
И прыгнула ко мне, и обожгла
Мне губы гнусным поцелуем, кубки
Свои свалив налево и направо;
Казалось, яд из них потек двумя
Ручьями мерзкими; она же льнула
Ко мне; а тени — ряд недвижных статуй —
Стояли вкруг, как будто в храме; лезла
Она ко мне, и отбивался я,
Как если б не потомком был я дальним,
А сыном, кто убил ее за грех
Кровосмешенья. А потом… потом
Тошнотный хаос образов безликих
Нахлынул: я был мертв — и ощущал,
Зарыт — и выполз, пожран был червями
И в воздух брошен, прокалясь в огне!
А дальше все неясно; помню только —
К тебе я рвался в этой агонии,
Искал тебя; проснулся — и нашел!

Меня всегда найдешь с тобою рядом
И в этом мире и в другом, коль есть он.
Но позабудь о снах твоих: они —
Плод передряг недавних, изнуривших
Тебя таким трудом, что надломил бы
И самых стойких.

Лучше мне теперь.
Ты вновь со мной, и кажется мне сон мой
Небывшим.