Людмила Мартьянова - Сонет Серебряного века. Сборник стихов. В 2 томах. Том 2

Я вижу гор шотландских властелина,
Я слышу лай веселых песьих свор.
Под месяцем, теней полна долина,
Летит Стюарт и грозный Мак-Айвор.

В тумане вереск. Мрачен разговор
Столетних елей. Плачет мандолина,
И шепчет ветр над урною: Алина!
О, темных парк жестокий приговор!

Но се алтарь. Клубится ладан густо.
Какая радость в слове Златоуста!
Выходит иерей из царских врат,

И розами увит его трикирий.
Я узнаю тебя, мой брат по лире,
Христос воскрес! мы победили, брат.

Твое лицо – запечатленный сад,
Где утренняя роза розовеет;
От лепестков полураскрытых веет,
Маня пчелу, медовый аромат.

И я пришел в цветущий вертоград,
Где райский плод сквозь зелени краснеет.
Ах, знал ли я, что для меня созреет
Румяных уст мускатный виноград?

Твои глаза впивая взором жадным
И ими пьян, как соком виноградным,
Припав к груди, я пью душистый вздох,

Забыв о всем волнующемся мире.
В твоих губах, как в золотом потире —
И небеса, и ангелы, и Бог.

Охотник задержал нетерпеливый бег,
Внезапно позабыв о луке и олене.
Суля усталому пленительный ночлег,
Богиня ждет его на ложе томной лени.

Под поцелуями горят ее колени,
Как роза нежные и белые, как снег;
Струится с пояса источник вожделений,
Лобзаний золотых и потаенных нег.

Свивая с круглых плеч пурпуровую ризу,
Киприда падает в объятия Анхизу,
Ее обвившему, как цепкая лоза.

И плача от любви, с безумными мольбами,
Он жмет ее уста горящими губами,
Ее дыханье пьет и смотрит ей в глаза.

На золотом песке, у волн, в тени лавровой,
Две нимфы, нежные, как снег с отливом роз,
Сложили бережно прозрачные покровы
И гребни вынули из ароматных кос.

Климена нежная с Агавой чернобровой
Поплыли, обогнув береговой утес,
И ветер далеко веселый смех разнес,
Ему отозвались прибрежные дубровы.

И целый час слышны удары, крик и плеск.
Но солнце низится, умерив зной и блеск,
И девы стройные, подобные лилеям,

Выходят на песок, который так горяч,
Что им обжег ступни. Они играют в мяч,
Натершись розовым, блистательным елеем.

Ты говорил, а я тебе внимал.
Элладу ты явил в словах немногих:
И тишину ее холмов отлогих
И рощ, где фавн под дубом задремал.

Когда б ты знал, как в сердце принимал
Я благостную нежность линий строгих.
Ты оживил напевы козлоногих
И спящих нимф, в тени, без покрывал.

И понял я, что там безвластно горе,
Что там пойму я все без дум и слов,
Где ласково соединяет море

Брега мостом фиалковых валов,
В которых отразился свод лазурный,
Где реет тень сестры над братской урной.

На грани двух веков стоишь ты, как уступ,
Как стародавний грех, который не раскаян,
Господней казнию недоказненный Каин,
Братоубийственный, упорный Фридрих Крупп!

На небе зарево пылающих окраин.
На легкую шинель сменяя свой тулуп,
Идет, кто сердцем щедр и мудро в речи скуп,—
Расцветов будущих задумчивый хозяин.

И ядра – дьявола плуги – взрывают нови,
И севом огненным рассыпалась шрапнель.
О, как бы дрогнули твои крутые брови

И забродила кровь, кровавый чуя хмель.
Но без тебя сверкнул, и рухнул, и померк
Тобой задуманный чугунный фейерверк.

Следила ты за играми мальчишек,
Улыбчивую куклу отклоня.
Из колыбели прямо на коня
Неистовства тебя стремил излишек.

Года прошли, властолюбивых вспышек
Своею тенью злой не затемня
В душе твоей, – как мало ей меня,
Беттина Арним и Марина Мнишек!

Гляжу на пепел и огонь кудрей,
На руки, королевских рук щедрей,—
И красок нету на моей палитре!

Ты, проходящая к своей судьбе!
Где всходит солнце, равное тебе?
Где Гете твой и где твой Лже-Димитрий?

Котлы кипящих бездн – крестильное нам лоно,
Отчаянье любви нас вихрем волокло
На зной сжигающий, на хрупкое стекло
Студеных зимних вод, на край крутого склона.

Так было... И взгремел нам голос Аполлона,—
Лечу, но кровию уж сердце истекло,
И власяницею мне раны облекло
Призванье вещее и стих мой тише стона.

Сильнее ты, мой брат, по лире и судьбе!
Как бережно себя из прошлого ты вывел,
Едва вдали Парнас завиделся тебе.

Ревнивый евнух муз – Валерий осчастливи.
Окрепший голос твой, стихов твоих елей,
Высокомудрою приязнию своей.

«Который час?» – Безумный. Смотри, смотри:
одиннадцать, двенадцать, час, два, три!
В мгновенье стрелка весь облетает круг.
Во мне ль, в часах горячечный этот стук?

Он гонит сердце биться скорей,
скорей скороговоркою бешеною своей...
Ах, знаю, скоро я замечусь сама,
Как этот маятник, который сошел с ума,

и будет тускло-тускло гореть ночник,
и разведет руками мой часовщик,
и будет сердце биться, хрипя, стеня,
и на груди подпрыгивать простыня...

Где будешь ты в ту полночь?
Приди, приди, ты, отдыхавший на моей груди!

Паук заткал мой темный складень,
И всех молитв мертвы слова,
И, обезумевшая за ночь,
В подушку никнет голова.

Вот так она придет за мной —
Не музыкой, не ароматом,
Не демоном темнокрылатым,
Не вдохновенной тишиной,—

А просто пес завоет, или
Взовьется взвизг автомобиля,
И крыса прошмыгнет в нору.

Вот так! Не добрая, не злая,
Под эту музыку жила я,
Под эту музыку умру.

Кармином начертала б эти числа
теперь я на листке календаря,
исполнен день последний января,
со встречи с Вами, радостного смысла.

Да, слишком накренилось коромысло
судьбы российской. Музы, не даря,
поэтов мучили. Но вновь – заря,
и над искусством радуга повисла.

Delphine de Cirardin, Rachel, Vernhaga,
Смирнова, – нет их! Но оживлены
в Вас, Евдокия Федоровна, сны

те славные каким-то щедрым магом,—
и гении, презрев и хлад, и темь,
 спешат в Газетный, 3, квартира 7.

На запад, на восток всмотрись, внемли, —
об этих днях напишет новый Пимен,
что ненависти пламень был взаимен
у сих народов моря и земли.

Мы все пройдем, но устоят Кремли,
и по церквам не отзвучит прокимен,
и так же будет пламенен и дымен
закат золотоперистый вдали.

И человек иную жизнь наладит,
на лад иной цевницы зазвучат,
и в тихий час старик сберет внучат.

«Вот этим чаял победить мой прадед», —
он вымолвит, печально поражен,
и праздный меч не вынет из ножон.

Своей стезей светло и вдохновенно
Иди вперед, сверши заветный круг,
Всему живому вечный брат и друг
И в радости и в горе – неизменно.

Скорбит земля под ношей крестных мук,
Но Творчество – как солнце над вселенной.
Ты слышишь зов: быть с красотой нетленной.
Ты видишь лес подъятых к солнцу рук?

Пусть мишурой блестит докучный рынок; —
Нет, глух и слеп к соблазнам суеты,
Не изменяй путям своей мечты.

И всех и все зови на поединок
Во славу жизни, воли, красоты.
Что мир без творчества и что без мира ты?

Священный бубен поднят, вознесен.
Он пахнет дымом, потом, старой кожей,
Но он любим шаманами, он – Божий.
И вот, гудит певучий перезвон.

Ложится мгла на серый небосклон.
Над юртой веет ветер непогожий
И в тишину пустынных бездорожий
Несет молитвы, жуткие, как стон.

И день и ночь кругом шумит тайга,
А там за ней, суровы и безлюдны,
Горят в сияньи северном снега,

И светятся, таинственны и чудны,
Равнины тундр и горы вечных льдов.
Мир полон тайн. Мир страшен и суров.

Царица рек, в немеркнущей короне, —
Рожденная неведомо когда
В снегах вершин, в их непорочном лоне, —
Светла Катунь, быстра ее вода.

Меж диких скал в несокрушимой броне.
Под шум лесов, немолкнущий года,
Летят ее бесчисленные кони
И отдыха не знают никогда.

Вспененные, с мятущеюся гривой,
То тяжело, то ласково-игриво,
Сбежав к степям, шумят у берегов.

А там, вверху, там новые родятся,
Вздымаются и прыгают и мчатся
В алмазах брызг и в пене жемчугов.