Теодор Крамер - Зеленый дом
Песня под осенним дождем
Я песню пою, ибо люди поют
под шуршащим осенним дождем;
стелите солому и прячьтесь в уют
под шуршащим осенним дождем.
Ничто так не горько, не грустно для слуха,
как шорох травы, раздающийся глухо
под шуршащим осенним дождем.
Сидит у камина хозяин в дому
под шуршащим осенним дождем:
тепло в духоте и во мраке ему
под шуршащим осенним дождем.
Он запахом льна перепревшего дышит,
как яблоки падают наземь — он слышит
под шуршащим осенним дождем.
Поденщик, одетый в худое тряпье
под шуршащим осенним дождем,
проспит бесполезное время свое
под шуршащим осенним дождем.
Подмытый водой, словно стебель ничтожный,
глядит в никуда указатель дорожный
под шуршащим осенним дождем.
Смывается лыко, ограда гниет
под шуршащим осенним дождем;
скребутся дворовые псы у ворот
под шуршащим осенним дождем.
Вода не уходит с разбухшего луга,
канавы бурлят и клокочет округа
под шуршащим осенним дождем.
Травница
Где тропка петляет к ручью за деревней,
где скалы крошатся опокою древней
и держатся в скалах деревья с трудом —
стоит покосившийся травницын дом.
Хвосты сельдерея, фасоль и редиска
еще говорят — человечество близко;
но папорть, хозяйственным планам вразрез,
под окна решительно выдвинул лес —
тот самый, что женщине в рваной одежке
сморчки поставляет весной для кормежки,
до осени — ягоду в горла корчаг
ссыпает не скупо, зимою — сушняк
для печки дает приношением щедрым,
покуда метели гуляют по кедрам.
Дремучим чащобам и дочь, и сестра,
как зверь, нелюдима и так же мудра,
находит почти что без помощи зренья
заветные зелья, и злые коренья,
и то, что лекарство, и то, что еда,
и то, чем врачуется бабья нужда.
Февраль, и доедена пшенка, и смальца
в корчаге осталось едва на полпальца,
но лес, обрядившийся в иней и наст,
согреет, прокормит, в обиду не даст.
Пивная
Далеко за деревней, со свалкою старой впритык,
где стервятину наспех привозит зарыть гуртовщик,
где ручей пробирается через коросту дерьма, —
неприметно к подошве горы притулилась корчма.
Кто кислятины местной не брезгает выпить — тому
самый раз завалиться под вечер в такую корчму,
если чертова шнапса желает какой однолюб —
блещет медной змеей самогоноварительный куб.
Ненапойная жажда сюда пригоняет не зря
батрака, углежога, подручного золотаря;
всё растрескано небо, угар от похмелья тяжел, —
пей, покуда не взмокнут мозги и не рухнешь под стол.
Молчаливо садятся они на скамейки рядком;
колбаса — из конины с тухлинкой, зато с чесноком,
если кто припоздает — тому, для порядка ворча,
наливает корчмарь всё такой же стакан первача.
На стакане втором хоть один да развяжет язык,
тут же песня польется, до слез проберет горемык,
и на третий потянут слова неизбывной тоски,
и, мотив подхватив, застучат по столам тесаки.
Йозефа
Там, за деревней, где ряской канавы цветут,
средь золотарников — поля неправильный кут.
Хатка Йозефы за ним, в полминуте ходьбы.
Прямо под дверью лежат на просушке грибы.
Шпанские мушки да всякие зелья у ней,
козочка тоже: Йозефа других не бедней.
Вечером трижды, попробуй, в окно постучи —
дверь приоткроется, звякнут в потемках ключи.
Молча вдовец к ней приходит еще дотемна,
молча — кабатчик, пусть лезет на стенку жена,
молча — барышник с кольцом, только чтоб ни гу-гу,
молча — бирюк-винокур, зашибивший деньгу.
Горькой настойкой она угощает гостей,
есть постоянный запасец домашних сластей,
после — Йозефа постель приготовит свою.
Ежели что — так заварит себе спорынью.
Пышно цветут золотарник, татарник и дрок.
Нет никого, кто Йозефе послал бы упрек.
Дом, и коза, и кусок полевого кута, —
совесть Йозефы пред всеми на свете чиста.
Песня на окраине
Испятнан гарью городской
последний ряд лачуг,
и только чахнет день-деньской
за ними жалкий луг.
Как ты отчаянно мила,
тебе так мало лет;
я — городьба, на мне смола;
ты — яблоневый цвет.
Под вечер забрести сюда,
на насыпь лечь вдвоем;
гудят всё время провода
о чем-то о своем.
Брусчатник вечно перегрет,
летит по ветру шлак;
я — словно коксовый брикет,
ты — словно алый мак.
Проходит ночь, полдневный зной
по скупости храня;
курится над любой стеной
горячий воздух дня.
Акациями на юру
овеян наш ночлег;
я — пыль, что прячется в кору,
ты — первый сладкий снег.
Коль хоть один открыт трактир…
Спешат кабатчики: скорей
задвинуть сталь щеколд;
огонь бессонных фонарей
неумолимо желт.
Ползет из подворотных дыр —
тяжелое тепло.
коль хоть один открыт трактир —
ну, стало быть, свезло.
Пусть циферблату и темно,
у стрелок — свой делёж;
акаций запах сладок, но
горчит, едва вдохнешь.
Ползет со стен отмокший мел
под ноги, как назло;
кто шлюху зацепить сумел —
тому, считай, свезло.
Шлагбаум фыркает огнем,
край неба — чуть белей;
пыль, та же самая, что днем,
кружится вдоль колей.
В ночлежку лучше б ни ногой,
да больно тяжело, —
ну, прикорни часок-другой:
тебе, считай, свезло.
Кафешка при дороге
Зальце заштатной кафешки
возле развилки дорог.
Здесь ни погонки, ни спешки —
смело ступи на порог.
Право, бывает и хуже,
кисло вокруг не смотри.
Движутся барки снаружи,
трубки дымятся внутри.
Кофе и булочка с тмином,
а за окном — облака
вдаль уплывают с недлинным,
чисто австрийским «пока».
Чужд размышлений тревожных
этот приветливый кров,
правил помимо картежных
и биллиардных шаров.
Тянутся дни как недели,
длятся минуты как дни.
Детка, не думай о деле,
дядя, костыль прислони.
Здесь, у дорожной излуки,
мы коротаем года:
сумрак протянет к нам руки
и уведет в никуда.
Тост над вином этого года
Орех и персик — дерева;
скамей привычный ряд;
я чую лишь едва-едва,
что мне за пятьдесят.
Вот рюмку луч пронзил мою,
метнулся и погас, —
я пью, хотя, быть может, пью
уже в последний раз.
Пушок, летящий вдоль стерни,
листок, упавший в пруд,
зерно и колос — все они
по-своему поют.
Жучок, ползущий по стеблю,
полей седой окрас;
люблю — и, может быть, люблю
уже в последний раз.
Свет фонарей и плеск волны,
я знаю — ночь пришла,
стоит кольцо вокруг луны,
и звездам нет числа;
но, силу сохранив свою,
как прежде, в этот час
пою — и, может быть, пою
уже в последний раз.
Вечер перед операцией
В больнице тихо, полночь на земле.
Да не умру я завтра на столе!
Я буйабеса не поел в Марселе,
я в роще пальм не погулял доселе…
О, пусть я поживу и погрешу!
Мария, исцели меня, прошу!
Листва сошла, узоры на стекле.
Да не умру я завтра на столе!
Я — тот сосуд, в который скорбь людская
сбегается, затем легко стекая
по капле к моему карандашу…
Мария, исцели меня, прошу!
Часы почти не движутся во мгле.
Да не умру я завтра на столе!
Еще в миру так широка дорога,
и не написано еще так много
того, что только я один пишу!..
Мария, исцели меня, прошу!
Шлюха из предместья
