Владимир Маяковский - Том 6. Стихотворения, поэмы 1924-1925

Ты пёр
   позавчера
      за громыханьем
            врангелевских ядер.
Теперь
   в изумленьи юли!
Вот мы —
         с пятьдесят —
            стоим
               на пяди
Советской
      посольской земли.
Товарищи,
          двое
          док
таких, что им
      и небо пустяк,
влезли
   и стали
      крепить на флагшток
в серпе и молоте
           ситцевый стяг.
Флажок тонковат,
         помедлил минутцу,
кокетничал с ветром,
         и вдруг
            флажок
развился в ветре
           и стал пламениться,
зажег облака,
      поднебесье зажег.
Париж отвернулся,
         Париж крепится,
хранит
   солидность,
         годами вселённую.
Но вот
   пошла
      разрастаться тряпица
на весь Париж,
      на мир,
            на вселенную.
Бурчат:
   «Флажок за долги?
            Не цена!»
А тут —
      и этого еще не хватало! —
Интернационал
через забор
      махнул
         и пошел по кварталам.
Факт —
   поют!
      Играют —
            факт!
А трубы дулись,
          гремели.
А флаг горит,
      разрастается флаг.
Переполох на Гренелле*.
Полезла консьержка*.
         Консьерж полез.
Из всех
   из парадных окрест,
из тысяч
      свистков
      «Аксион франсез»*
ревет
   кошачий оркестр.
Орут:
   «Чем петь,
          гоните долги!»
Мы жарим.
      Смолкают, выждав.
И снова
   свистят,
           аж трещат потолки.
Мы вновь запеваем —
            трижды.
Я крикнуть хочу:
          «Извините, мусьи!
Мы
       здесь
       пребываем по праву.
Для этого
        мили
      Буденный месил,
гоняя
   белых ораву.
Орете не вы,
      а долги орут.
Доели
   белые,
      знать.
Бросали
   франки в них,
         как в дыру,
пока
   догадались
      признать.
В драках,
       чтоб песне
         этой
            распе́сниться,
рубили нас
      белые
         в доски.
Скажите,
       их пушки
         вашим
            ровесницы?
Их пули
      вашинским
         тёзки?
Спуститесь на землю!
         Мораль —
               облака.
Сторгуемся,
      милые тети!
У нас
   от нашествий,
         у нас
            от блокад
ведь тоже
        трехверстный счетик.
Мы стали
        тут
      и не двинемся с места.
А свист —
          как горох
         об гранит.
Мы мёрли,
          чтоб петь
         вот это
            вместо
«Боже,
буржуев храни»*. [1924–1925]

Эй,
      Роста*,
       давай телеграммы
            во все концы!
Сегодня
      со всех союзных мест
красной
   учительской армии бойцы
сошлись
   на первый*
            учительский съезд.
На третьем фронте
         вставая горою,
на фронте учебы,
           на фронте книг, —
учитель
   равен
      солдату-герою —
тот же буденновец
         и фронтовик.
Он так же
        мёрз
      в окопах школы;
с книгой,
       будто с винтовкой,
            пешком
шел разутый,
      чуть не голый,
верст за сорок
      в город
         с мешком.
С краюхой черствой,
         с мерзлой луковкой,
Он,
      слушая
      вьюги шрапнельный рой,
сражался,
        бился
         с каждой буковкой,
идя
   в атаки
      со всей детворой.
В ОНО*
   и в ВИКе*
          к общей благости
работай
   не за страх, а за совесть,
а плату
   за май
      получишь в августе —
вот
      шкрабовских* дней
         печальная повесть.
Пошла
   всесоюзная
         стройка да ковка.
Коль будем
      сильны
         и на третьем фронте —
Коммуну
      тогда
         ни штыком,
            ни винтовкой —
ничем
   с завоеванных мест не стронете.
И шкраб,
      как ребенка,
         школу вынашивал,
пока
   сменялась миром гроза.
И вот
   со всего
      Союза нашего
на шкраба
        с вниманьем
            поднялись глаза.
У нас
   долгов
      пред учителем
            много,
на весь ССР
      сегодня
         звучите:
идущий
   со своей коммуною в ногу,
да здравствует
      красный
         народный учитель!
Но каплю и грусти
         прибавим к этому:
учитель,
      чеши виноватое темя, —
каб раньше
      учитель
         пошел за Советом,
мы,
      может быть,
         были бы
            сплошь грамотеями.