Артюр Рембо - Стихотворения
Белый луч, упав с высокого неба, уничтожает эту комедию.
Город
Я – эфемерный и не слишком недовольный гражданин столицы, столицы неотесанно-современной, потому что все разновидности вкуса были устранены из обстановки и внешнего вида домов, а также из планировки улиц. Вы не найдете здесь каких-либо памятников суеверью. Мораль и язык сведены – наконец-то! – к их простейшему выраженью. Эти миллионы людей, которые не нуждаются в знакомстве друг с другом, настолько схожи в своем воспитанье, работе, старенье, что жизнь их должна быть намного короче по сравнению с тем, что шальная статистика находит у народов на континенте. Поэтому из моего окна я вижу новые призраки, проносящиеся в этом густом, в этом вечном угольном дыме, – о, наша летняя ночь! о, сумрак лесов! – вижу новых Эринний перед коттеджем, который стал моей родиной, стал моим сердцем, ибо все здесь похоже на это, – Смерть с сухими глазами, неугомонная наша служанка, отчаявшаяся Любовь и смазливое Преступленье, что пищит, распростершись в грязи.
Дорожные колеи
Справа – летний рассвет пробуждает листву, и дымку, и шорохи в парке; слева – откосы покрывают фиолетовой тенью колеи непросохшей дороги. Вереница феерических зрелищ! В самом деле: повозки, куда погрузили деревянных зверей в позолоте, и шесты, и пестрые ткани; галоп двадцати цирковых пятнистых коней; дети и взрослые на своих удивительных странных животных; – двадцать повозок, украшенных флагами и цветами, словно старинные или сказочные кареты, двадцать повозок, полных детьми, выряженными для пригородной пасторали. Даже гробы под ночным балдахином, гробы, вздымающие эбеновые плюмажи и летящие вслед за рысью голубых и черных кобыл.
Города
Вот города! Вот народ, для которого ввысь вознеслись Аллеганы и Ливанские горы мечты! Шале, хрустальные и деревянные, движутся по невидимым рельсам и блокам. Старые кратеры, опоясанные медными пальмами и колоссами, мелодично ревут средь огней. Любовные празднества звенят над каналами, висящими позади разнообразных шале. Крики колокольной охоты раздаются в ущельях. Сбегаются корпорации гигантских певцов, и, словно свет на вершинах, сверкают их флаги и одеянья. На площадках над пропастью Роланды трубят о своей отваге. Над капитанскими мостиками и над крышами постоялых дворов жар неба украшает флагами мачты. Апофеозы обрушиваются на лужайки в горах, где серафические кентаврессы прогуливаются между лавин. Выше уровня самых высоких хребтов – море, растревоженно вечным рожденьем Венеры, обремененное орфическим флотом и гулом жемчужин и раковин, – море порою мрачнеет, и тогда раздаются смертельные взрывы. На косогорах жатвы ревут цветы, большие, как наше оружье и кубки. Кортежи Мэбов, в опаловых и рыжих одеждах, появляются из оврагов. Наверху, погружая ноги в поток и колючий кустарник, олени сосут молоко из груди Дианы. Вакханки предместий рыдают, луна пылает и воет. Венера входит в пещеры отшельников и кузнецов. Дозорные башни воспевают идеи народов. Из замков, построенных на костях, льются звуки неведомой музыки. Все легенды приходят в движенье, порывы бушуют в поселках. Рушится рай грозовой. Дикари не переставая пляшут на празднике ночи. И в какой-то час я погружаюсь в движенье на одном из бульваров Багдада, где новый труд воспевают люди, бродя под ветром густым и не смея скрыться от сказочных призраков гор, где должны были встретиться снова.
Какие добрые руки, какое счастливое время вернет мне эти края, откуда исходят мои сновиденья и мое любое движенье?
Бродяги
Жалкий брат! Какими ужасными ночными бденьями был я ему обязан!
«Я не отдавался с пылкостью этой затее. Я забавлялся его недугом. По моей вине мы вернемся к изгнанью и рабству». Он полагал, что я – само невезенье, что я чрезмерно и странно наивен, и приводил свои доводы, вызывающие беспокойство.
Насмешливо я возражал ему, этому сатанинскому доктору, и в конце концов удалялся к окну. За равниной, пересеченной звуками редкостной музыки, я создавал фонтаны грядущего великолепия ночи.
После этой забавы, имеющей гигиенический привкус, я растягивался на соломенном тюфяке. И чуть ли не каждую ночь, едва засыпал я, как бедный мой брат с загнивающим ртом и вырванными глазами – таким воображал он себя! – как бедный мой брат поднимался и тащил меня в зал, горланя о своих сновиденьях, полных идиотской печали.
Я, в самом деле, со всею искренностью, обязался вернуть его к первоначальному его состоянию, когда сыном Солнца он был и мы вместе бродили, подкрепляясь пещерным вином и сухарями дорог, в то время как я торопился найти место и формулу.
Города
Официальный акрополь утрирует самые грандиозные концепции современного варварства. Невозможно передать этот матовый свет, изливаемый неподвижными серыми небесами, этот царственный блеск строений, этот вечный снег на земле. Здесь воспроизведены увеличенные до огромных размеров чудеса классической архитектуры. Я присутствую на художественных выставках, занимающих помещения в двадцать раз больше, чем Хэмптон-Корт. Какая живопись! Норвежский Навуходоносор приказал соорудить министерские лестницы; подчиненные, которых мог я увидеть, были надменней любого брамина; и дрожь во мне вызывали сторожа колоссов и служащие возведенных строений. Расположение зданий, замыкающих скверы, дворы и ряды закрытых террас, устранило из этих мест кучеров. Парки представляют собой образцы первобытной природы, обработанной с великолепным искусством. Верхний квартал обладает непостижимыми видами: морской залив, где нет кораблей, расстилает свою пелену – цвета синего града – между набережных, обремененных канделябрами невероятных размеров. Короткий мост ведет к потайному ходу, сразу же под собором. Этот собор Сент-Шапель представляет собой живописную арматуру из стали с диаметром около пятнадцати тысяч футов.
С некоторых точек пешеходных мостиков, площадок и лестниц, опоясывающих крытые рынки, я, как мне казалось, был способен судить, насколько глубок этот город. Вот чудо, которое не мог я постичь: каковы же уровни прочих кварталов над акрополем или под ним? Для чужестранца из нашей эпохи это невозможно понять. Торговый квартал состоит из площади и расходящихся улиц в одинаковом стиле, где расположились галереи под арками. Лавок не видно, но снег на мостовых раздавлен. Набобы, которые так же здесь редки, как в Лондоне прохожие в воскресное утро, направляются к брильянтовому дилижансу. Красный бархат тахты и выбор заполярных напитков, цена которых колеблется от восьмисот до восьми тысяч рупий. Решив отыскать какой-нибудь театр в квартале, я для себя открываю, что лавки и магазины содержат достаточно мрачные драмы. Думаю, что полиция есть. Но законы настолько здесь странны, что я отказываюсь представить себе местных авантюристов.
Предместье, такое же элегантное, как одна из красивейших улиц Парижа, находится под покровительством света и воздуха. Демократический элемент насчитывает несколько сот душ. Дома не тянутся один за другим; предместье странно тянется в поле, теряется в «Графстве», наполняющем вечный запад лесами и удивительными плантациями, где под воссозданным светом дикие дворяне гоняются за своей родословной.
Бдения
I
Это – озаренный отдых, ни лихорадка, ни слабость, на постели или на поле.
Это – друг, ни пылкий, ни обессиленный. Друг.
Это – любимая, ни страдающая, ни причиняющая страданий. Любимая.
Мир и воздух, которых не ищут. Жизнь.
Так ли это все было?
И сновидение становится свежим.
II
Возврат освещения к сводам. Отделяясь от двух оконечностей зала, от их декораций, соединяются гармоничные срезы. Стена перед бодрствующим – это психологический ряд разбиваемых фризов, атмосферных полос, геологических срывов. – Напряженные, быстрые сны скульптурных чувствительных групп с существами всех нравов, среди всевозможных подобий.
III
Ковры и лампы ночного бденья шумят, словно волны вдоль корпуса судна и вокруг его палуб.
Море ночного бденья – словно груди Амелии.
Гобелены до половины пространства, заросли кружев, изумрудный оттенок, куда бросаются горлицы бденья.
Плита перед черным камином, реальное солнце песчаного пляжа: о, колодец всех магий! На этот раз – единственная картина рассвета.
Мистическое
На склоне откоса ангелы машут своим шерстяным одеяньем среди изумрудных и металлических пастбищ.
Огненные поляны подпрыгивают до вершины холма. Слева – чернозем истоптан всеми убийствами и всеми сраженьями, и бедственный грохот катится по его кривизне. Позади же правого склона – линия востока, линия движенья.
И в то время, как полоса наверху картины образована из вращающегося и подскакивающего гула раковин моря и ночей человека.
