Кайсын Кулиев - Раненый камень

Шаль, что носили матери в горах,
Святыней ты была для нас в веках.
Как матери святое молоко,
Вознесена ты нами высоко.

Не раз, не два направленному в грудь
Кинжалу перерезала ты путь.
Упав пред тем, кто был готов убить.
И он не смел тебя переступить.

Не страх и не предчувствие беды,—
Его могла сдержать лишь только ты
В своем порыве ясном и святом.
К добру и чести стала ты мостом.

Сильней кинжала, — пусть он страшен, — шаль.
Сильней больших гранитных башен шаль,
Немало жизней так спасла ты, шаль,
Носителем добра была ты, шаль.

Да, тот, кто всей душою жаждал мстить,
Не мог, не смел тебя переступить.
Всегда легко рискуя головой,
Он становился робким пред тобой.

У очага ребенком я дремал
И к мягкой шали щеку прижимал,
И было хорошо в тепле дремать,
И молча на меня смотрела мать.

Шаль черная горянок-матерей,
О, ветра вой, о, память детских дней!
О, снег, летящий с неба в дымоход! —
Казалось, саклю снегом занесет.

Ребенка в колыбели бахромой
Пушистою касавшаяся шаль
И горцу, что покинул дом родной.
Теплом его казавшаяся шаль!

Когда ж от пули гибли храбрецы,
Их покрывали шали той концы,
Шаль горских матерей, ты и сейчас
Воспоминаний много будишь в нас.

Я вижу вновь очаг и дом родной,
И прижимаюсь вновь к тебе щекой,
И вновь дремлю, устав от детских дел,
Как будто не старел я, не седел.

Как худенькие руки матерей,
Как их морщины — след нелегких дней,
Так эта шаль — вещей священней нет
Способна излучать тепло и свет.

Хранила честь земли родимой, шаль.
Была, как жизнь, непобедимой, шаль,
Героев павших покрывала, шаль.
Тепло поэтам ты давала, шаль!..

О смерти языка спокойно, без участья,
Ты речь свою повел, ученую весьма.
Что для тебя язык? Глагол, деепричастья…
А для меня он — жизнь. Ты понял? Жизнь сама

Когда я слушаю слова родимой речи,
Я вижу тех, кто пал, но кто свободу спас.
Я вижу храбрецов, чье слово в жаркой сече
Горело, словно кровь, как день в закатный час.

«Будь с нами, мужество!» — слова из уст летели
Из окровавленных, как птицы, напролом,
И гнали пришлецов разбойных из ущелий,
И смелых славили на языке своем.

Поныне те слова стоят, как наши скалы,
Поныне те слова сверкают, как мечи.
В них раны сабельной огонь кроваво-алый,
В них вечной доблести горячие ключи.

Мужчины, чьи уста полны были и кровью
Сраженья правого и кровью слов родных!
О, жены, что детей баюкали с любовью.
Оплакав их отцов на языке живых!..

О смерти языка ты говоришь бесстрастно,
Но мне-то слышится, как девушка на нем
Твердит слова любви, — они звучат прекрасно.
Как листья, как родник в цветении лесном.

Прислушайся, — тебе откроются долины,
И блеск травы, и шум дождя в словах простых,
В них ветки шелестят, и клекот в них орлиный,
И ум пословицы, и звонкий древний стих.

Не этот ли язык звенел над колыбелью?
Не он ли хлеб растил с упорством и трудом?
Не он ли горевал? Не он ли звал к веселью
И «Мир вам» говорил, вступая в каждый дом?

Он молоком блеснет, теплом тебя согреет,
Когда произнесешь на нем ты слово «мать»,
А скажешь «яблоко» — все расцветет, созреет,
А скажешь «небосвод» — весь мир начнет сиять.

Язык не слабый снег, он не растает вскоре,
Язык — могучая гранитная скала.
С народом он делил и радости и горе,
И в споре с ним позор познали силы зла.

Язык народа жил, как всадник и как воин,
Родной земле служил, как пахарь и мудрец.
Он так же, как народ, бессмертия достоин,
А если он умрет, умрет он как храбрец.

Много раз я писал о тебе… Издавна
Были камнем богаты аулы нагорий,
И народ мой оставил свои письмена
В камне: мудрость свою, и надежду, и горе.

Мысль народов других в древних книгах жила,
В фолиантах хранились былого анналы.
А у горцев бесправных — скала да скала.
Мысль вверялась камням. Камни, камни и скалы —

Наши книги, история нашей земли!
Потому-то и камень везде в преизбытке.
Что столетия в нем свой язык обрели.
Это скорби и стойкости твердые свитки!

Вот надгробья, вот мельничные жернова,
Башни… Память о войнах, набегах, обвалах.
Выразительны камни, как будто слова.
Заливала их кровь, лунный свет заливал их.

Это плач матерей и томленья подруг,
Боль поэта и мысль мудреца-чародея,
И умельца движения чуткие рук,
Дух борца… Я читаю их, сам каменея!

Сколько каменных я раскрываю страниц!
Это всадников-кровников единоборство,
Это крик полонянок и ропот темниц,
Это наших крестьян трудолюбье, упорство.

Это каменное их терпенье. Борьба
Их за жизнь. Их глазами глядят эти камни
На меня так внимательно! Предков судьба
В них живет и становится сразу близка мне.

В доме каменном, у очага, сколько раз,
Камень, ты согревал мои ноги босые.
Нам при жизни служил. А придет смертный час —
У могил имена сохранишь ты людские.

Я уйду, ты же будешь веками храним.
Нет без камня и дерева горской дороги.
Так недавно ты грел мои детские ноги
У огня… Скоро станешь надгробьем моим…

Так чисто небо — всех небес небесней,—
Что хлынуть хочется слезам из глаз!
Оно мне кажется прекрасной песней,
Пропетою для мира в первый раз!

Я чувствую, на небо глядя, робость,
Молчу, как будто все мои слова,
Сорвавшись с турьих троп, низверглись в пропасть,
Как будто с речью я не знал родства.

Иду я по Хуламскому ущелью.
Иду, как будто должен по камням
Поспеть одновременно к новоселью,
К веселой свадьбе и к похоронам.

Иду средь белых скал и средь развалин
Домов, старинных башен крепостных.
Вид очагов погасших так печален,
А ведь они пылали для живых.

Жестокость, что вела борьбу со светом,
Водою мертвой залила огонь…
Мой стих, когда не скажешь ты об этом.
Погибни, в бездну упади, как конь!

Гляди, не бойся. Эти камни стали
От горя черными на всем пути.
Молчат, как будто от беды устали
И слово трудно им произнести.

А ты не камень. Плачь же! На колени
Стань пред камнями! Зарыдай в золе!
Пусть никогда разрушенных селений
Ничьи глаза не видят на земле!

Разрушенные сакли — как могилы.
Судьба, как жестока ты к нам была,
Как била по зубам! О, день постылый,
Полуразвалин горькая зола!

Пойди узнай, под чьими небесами
Глаза навек закрыли мастера,
Что дерево и камень здесь тесали
Для каждого жилища и двора.

— Белеют нового аула зданья.
Что ж у развалин плачешь ты, поэт?
— Не возвратиться мертвым из изгнанья,
Не исцелиться ранам прежних лет!

Упал я на колени пред камнями
И горько плачу о недавнем зле.
Нет, не бывать жестокости над нами!
Пусть ей жилья не будет на земле!

Я на горы смотрю, я глазами искал их,—
Не увидел вершин, уходящих во тьму.
Я смотрю на старинные башни на скалах,
Это башни иль нарты — никак не пойму.

Не страшась крутизны, в бездну падают реки.
Стук подков — так мне кажется — вторит ключу.
Это скачут в лесистой теснине абреки
Или сам я, гонимый врагами, скачу?

Это черные бурки врагов промелькнули
И тотчас растворились в полночной дали?
Я припомнил преданье, что слышал в ауле,
Вспомнил раны, что долго зажить не могли.

Оглашается звоном кинжалов теснина.
Кто кого убивает во мраке? В чей дом
В черной бурке внесут бездыханного сына?
Как черна эта ночь на обрыве крутом!

Как отцу моему здесь, в ущелье, кричала,
Так спросонок, сова, ты кричишь мне опять…
Не боюсь я врага! Не боюсь я кинжала!
Мне нужна моя жизнь: дома ждет меня мать!

В пене скачет река, побледнев от испуга.
Будто враг за ней гонится в душной пыли…
Помнишь: кровники здесь настигали друг друга.
Помнишь: раны здесь долго зажить не могли…

Скалы, разве мои вы не видите раны?
Льется кровь моя — остановить не могу!
Я на землю упал. Чей там окрик гортанный?
Где кинжал? Неужели я сдамся врагу?

Нет, почудилось ночью сверкание стали,—
Фары встречной машины стремятся ко мне.
Это в древнем преданье слова отблистали,
Как низринулся в пропасть абрек на коне.

Но постой! За скалой чей-то крик, чьи-то стоны.
Ты прислушайся, — кто-то кричит и зовет.
То не всадник ли стонет, кинжалом пронзенный?
Как же можешь ты медлить? На помощь! Вперед!

Нет, дошел этот крик до меня, до теснины,
Из-за гор древних лет, окровавленных лет.
Впереди зажигаются фары машины,
И со мною друзья, электрический свет.

Как на скалах черны эти древние башни!
То не кровной ли мести кинжал за скалой?
…Впереди — мой аул и приют мой домашний,
Рядом свет, и друзья мои рядом со мной.