Антология - Западноевропейская поэзия XХ века

Что, розовый, клонишься, куст, под ливнем яростным
двойной качая розой?
Как две осы, они повисли над землей.
Я вижу сердцем их: глаза мои закрыты.
Лишь тень и ветер над цветами любовь оставила моя.

Верните им сполна то, что от них ушло, —
Они увидят вновь, как семя жатвы ложится в колос
и плещет над травой.
Раскройте им, от меркнущих к цветущим, двенадцать
месяцев их лиц, —
Они взлелеют в сердце пустоту до следую щей жажды;
Ибо, и в прах уйдя, ничто не пропадает;
И кто земли к плодам находит путь во тьме, —
Пусть все потеряно, не дрогнет под ударом.

Копай! — кричала рукоятка.
Кровоточи! — метался нож.
И долго хаос мой терзали,
И память вырубали сплошь.

Те, кто меня любил,
Потом хулил, потом забыл,
Опять склонялись надо мной,
Иные плакали, другие были рады.

Сестра моя, трава зимы,
Как быстро вытянулась ты—
Огромней недругов моих,
Пронзительней моей мечты!

Они к нам пришли, обитатели леса с другой стороны перевала, незнакомые нам,
враждебные нашим обычаям.
Их было много.
Их отряд возник из-за кедров, у края сухого жнивья, — мы вели к нему воду.
Они появились, утомленные переходом, шапки сползли на глаза,
разбитые ноги ступали как в пустоту.

Они нас увидели и сразу остановились.
Они, очевидно, не думали так быстро нас повстречать —
На возделанной этой земле,
Поглощенных работой.
Мы подняли головы и подбодрили их улыбкой.

Один из них, видимо самый речистый, приблизился к нам, а за ним подошел и
второй, медлительный, диковатый.
«Мы пришли, — сказали они, — чтобы предупредить вас:
надвигается ураган, ваш беспощадный противник.
Так же, как вы, мы знаем о нем
Лишь по рассказам, дошедшим от предков.
Но отчего это вдруг: вот стоим мы сейчас перед вами,
как малые дети, и ощущаем в груди непонятное счастье».

Мы сказали «спасибо» и спровадили их.
Но сначала им дали напиться, и дрожали их руки, и смеялись
глаза над краями кувшина.
Люди пилы, топора и ствола, готовые встретить лицом испытанья,
но неспособные воду к полям провести, построить шеренгу
домов, покрасить фасады в приятные глазу цвета, —
Не знали они, что такое
Зимний сад
И как бережливо расходовать радость.

Мы могли бы, конечно, их убедить,
Успокоить их страх.
Да, приблизился срок урагана.
Но зачем же о нем говорить, зачем зря тревожить грядущее?
К тому же в наших краях
Нам, пожалуй, тревожиться рано.

Для лесов ураганы подобны ножу.
Засыпаю и вижу сверкание молний.
Пусть смешается с почвой, где спят мои корни,
Этот ветер огромный, в котором дрожу.

Он шлифует и точит меня неустанно.
Как мертво и туманно дыхание туч!
Как мутна подо мною ложбина тумана!

Мне жилищем отныне — железный тот ключ,
Что огнем притворился в груди урагана,
Да взъерошенный воздух, когтист и колюч.

Мы светлячки в расщелине дня. Мы покоимся на илистом дне, как осевшая баржа.

Единоборство страсти и разума, который сеет уныние. Единоборство, из которого
победителем выходит разум — не по прямой, а путями окольными.

Если не слушаем — слышим. И как долго пришлось дожидаться, пока на плечах у нас
встала гора безмолвия! Чтобы я мог внимать подобному ропоту, локомотив должен
был пройти над моей колыбелью.

Сумел бы он выжить без зла, когда боролся за жизнь? Он, чистейший, как снег?
Потом он скрепил свое отцветающее господство.

Приумножение — действие ныне проклятое. Так же как рост. И подвиг: длиться могли
они лишь под кровеносным взглядом богов, которым наскучило не узнавать себя в
них.

Взят у духов воздушных. Отдан побегам зедшым. Уже рождаясь, мы были только
воспоминаниедг. Потребовалось налить его болью и воздухом, чтобы оно достигло
этой минуты.

Стрела Ориона. Звездный трилистник. В пустоши — зеркало дневного неба.
Померкший трилистник… Цветущий рубец.
Вихрь горя, котомка надежды.

Озеро! Дайте его нам! Озеро — не родник средь утесника, нет, но чистое озеро —
не для пптья: озеро, чтобы отдаться ледяному проклятию его летней глади. Чего ты
ищешь? Ни кредитора нет, ни дарителя.

Руки некогда царственные. Шаги нынче считаемые. Пища клончивая, корабль дальнего
плавания, который задерживают о спуска на воду, явно ненужного.

Понимание есть на все, но из этой пряжи восходит туман, опль страха или — подчас
— наша стелющаяся ненависть.

Ответ вопросительный — это ответ бытия. Но ответ на юпросник — это лишь гать
мысли.

«Твой сын будет призраком. Он дождется раскрепощенных гутей на угасшей земле».
Я омывался — не так ли Пуссен? — на ветру, который крепил мои крылья, — без
сожалений об утраченной матери.

Жизнь сочинит мимоходом
ливень весенний — ив путь;
жизнь — это ветер в сто обещаний
невыполнимых и путь
в сто дерзаний и поражений,
и снова движенье, и ветер, и жизнь

такая ласковая, если захочет.

Жизнь идет, куда я хочу.
Я гулять ее вывожу,
не теряя из виду
ни в шумной толпе,
ни на кладбище,
где я брожу
среди тихих могил
и где каждый мертвец,
кто б он ни был, мне мил,
потому что не сердится,
если мой смех
раздается возле могил.

Когда в один не столь далекий день
представлю я мой счет небытию,
оно меня насмешкой не накажет.
Подделки в числах нет,
в итоге — чистый нуль…
«Приди ко мне, мой сын, —
небытие мне скажет, —
прижмись к моей груди, ее достоин ты».
И с тишиною вечной я сольюсь.

В конце года девушки красивы.
В конце года яблоки спелы.
В конце года дым из труб черный,
а старая кожа становится новой.
В конце года снег белый улыбчив.
В конце года грех со счета списан.
В конце года задумчивы руки,
огонь неспокоен, пироги пекутся.
В конце года звенят стаканы.
В конце года забыты невзгоды,
забыт иней, за столом праздник,
звенят стаканы в честь Нового года.

Я из сухих камней сложил
мой дом,
чтоб по душе котятам был
мой дом,
чтоб стал мышатам тоже мил
мой дом,
чтоб голубь зерна находил
в нем,
и солнце щурилось бы там
по всем углам,
когда мой дом
нем,
чтоб детвора играла в нем.
С кем?
Ни с кем!
С веселым сквозняком!
И чтобы в радость был мой дом
всем.
Без крыши он и без огня,
мой дом,
и без тебя, и без меня,
мой дом,
и нет в нем слуг, и нет господ
в нем,
и все совсем наоборот
в нем,
ни статуй нет, ни страха нет, ни стен,
нет ни оружья, ни угроз, ни взятых в плен,
в нем ни реликвий, ни религий
днем с огнем ты не найдешь.
Вот почему он так хорош,
мой дом.