Элла Боброва - Янтарный сок

Однажды жила, так гласит преданье,
одна средь людей сирота Негивик.
Никто не жалел ее; но в селенье
терпели ее, а о пропитанье
заботилась только сама сирота.
Лохмотья служили одеждой ей,
жизнь трудной была среди черствых людей.
В край новой охоты решили люди
однажды селением всем уходить.
Свои каяки они все связали
и так удалось им паром построить,
запасы свои на паром погрузить.
Нашли они место для многих вещей,
для старых и малых в селенье людей.

Когда ж сирота Негивик к парому
приблизилась, чтоб уголок там занять,
«Уже места нет!» — закричали люди,
«Полны каяки нам и так здесь трудно…»
Так все отказались в каяк ее взять.
А между собой: «Пусть умрет здесь она,
давно надоела бездомная нам.»

От берега вот уж паром отчалил.
Осталась одна сирота Негивик.
И плача, она всех людей молила
с собой ее взять, ей не дать погибнуть —
все люди к мольбам ее были глухи.
Остаться ж одна Негивик не могла,
и вслед каякам она бросилась вплавь.

И все ж, на паром ее не пускали,
а многие даже смеялись над ней.
Когда посиневшей ее рукою
за край каяка удалось вцепиться,
отрезал ей пальцы один из людей.
В холодной воде тут исчезла она,
но вынырнуть вновь помогла ей волна.

Вцепилась другой за каяк рукою —
урезали пальцы и этой руки.
Тогда Негивик утонула в море.
Родились из пальцев ее тюлени,
моржи, рыси, много животных морских.
Сама сирота Негивик с той поры,
владычица царства тюленей и рыб.

И если нарушат ее законы
животных в свой дом запирает она;
и люди охотятся понапрасну
пока Негивик сменит гнев на милость,
и вновь каяки закачает волна.
Вот так человека поступок злой
дух создал всесильный в стране морской.

В то время давнее была лишь островом земля.
Корнями с дном морским огромный остров не был связан
И долго человек на острове плавучем том
не умирая жил; ведь смерть об острове не знала.

Мужчина брал жену. Потом у них росла семья.
Людей на острове все больше, больше становилось.
Не стало места для детей новорожденных,
и было острову невмочь нести всех и кормить.

Вот накренился он, корнями в воду погрузился:
ведь с дном морским корнями не был связан он совсем.
И ужас обуял тогда на острове людей:
как долго выдержать их сможет материк плавучий?

Но вдруг раздался крик одной отчаянной старухи:
«Пусть смерть приходит к нам, уж нет всем места на земле!»
И словно в тех словах скрывалась колдовская сила,
спасительная смерть людей на острове нашла —
к народу эскимосов смерть пришла.

Есть далеко два друга у меня.
Мне оба дороги по-разному.
Нас разбросала по миру война…
Пишу им. Отвечаю. Каждому.
Один — мне редко пишет; но в письме
такую нежность шлет горячую,
что горячо становится и мне
и радостно, и чуть не плачу я…
Напишет и надолго замолчит.
Уж лучше б не писал… Но лучше ли?
Мне говорят: нельзя всё в прошлом жить, —
а письма наизусть заучены…
Второй — шлет в день нередко два письма.
В театре пишет… Что ж ему наградою?
Не знаю, влюблена ль я, польщена ль…
Писал в антракте… был один он — рада я!
Он каждой мыслью делится со мной:
восторгом, гневом, возмущением;
то преисполнен скорби мировой,
то… от заката восхищением.
Жду писем от далеких двух друзей —
кто ж мне милей?..

В последний раз мы расставались вечером—
отцвел внезапно почему-то май.
Вот год прошел… Вновь день встает навстречу нам
и первый утренний звенит трамвай;
шел ночью дождь и смыл он с неба синего
все пятна туч — я знаю почему:
и улицы, и тротуары вымыл он —
всё, милый друг, к приезду твоему.
С вокзала возвратимся не в трамвае мы:
поток автомашин нас понесет…
Шофер такси улыбку, нескрываемо —
лукавую, нам в зеркальце пошлет…
И позади останется вокзал —
ты словно никогда не уезжал.

Нет вести. Годы. Часто представляю:
устал ты ждать — и больше не один.
Встречает вечером тебя другая,
спокойней ты, былое вспоминая…
Лишь в волосах — снег одиноких зим.
Как мыслей невеселых подтвержденье,
тебя во сне я встретила с другой.
Скрестились наши взгляды на мгновенье…
Прочтя в моем: «Не надо объясненья»,
ушел ты… тот же, но уже не мой.
Проснулась. О, как это утро серо!
Скорей, почтовый ящик отопру…
Гоню сомненья, снам ведь я не верю…
А если подтвердит письмо потерю — умру.

Перрон. Мы вдвоем. До отхода
лишь пять минут.
Мы оба храбримся. А годы
уйдут, уйдут…

«Прощай», — ты сказал очень тихо.
Одна. Перрон.
Бессонница в мой сторожихой
вселилась дом.

Кто вам сказал, что сказок не бывает,
что юности годам возврата нет
и что любовь в разлуке угасает?
Исчезли вдруг при встрече двадцать лет!

В Крыму вдвоем… И, с морем состязаясь
твои глаза меняют цвет, живут…
Разлуки нет, но как часы бегут!
И я комок тоски с трудом глотаю.

Стараясь обещание сдержать —
о будущем ни слова — мы шутили,
дразня друг друга; или фронта-тыла
события пытались вспоминать.

— А помнишь? — с губ срывалось то и дело, —
налет! Бежать в подвал я не хотела,
и ты мне делал «страшные» глаза:
«Ты не ребенок… рисковать нельзя…»

Потом в Тюрингии: дочь на коленях
в убежище дремала у меня;
просил рассказов сын под вой сирены
(не испытали, к счастью, мы огня),
и «месть» была (неслись мы с ним в Диканьку,
и голос мой таинствен был и тих)
страшнее бомб, не все ль равно каких,
немецких, русских иль американских?

Отбой! А сын все просит: «Расскажи
колдун был в самом деле пан Данило?
Я не усну… скажи, что дальше было?»
Убежище покинуть не спешим.

Был слушатель наш сын неугомонный;
скажу: — Рассказов нет… — А он: — Ну, вспомни
о том, как папу в играх брал я в плен… —
Ты был одной из наших «вечных» тем.

А помнишь, как тебя я провожала?
На Дон! Согнувшись, все вы шли пешком
с узлами: ведь машин не оказалось
в поникшем городе полупустом.

Всего три дня прошло. Еще дымились
пожарища: то патриотов рать,
приказу следуя «Уничтожать!» —
в развалины заводы превратила.

Смотрели мы, глотая гнев и боль.
Окопы? Враг их просто не заметил.
В молчании врага наш город встретил,
посыпались стаккато «Хальт!», «Яволь!»

Ждала. В плену? Ушел ли на погибель?
Я помню, как страдальческим изгибом
на лбу твоем морщина залегла.
Ее разгладить лишь теперь смогла:

— Я, помнишь, арией всегда дразнила
тебя «Зачем вы посетили нас?..»
— «Письмо Татьяны» потому любил я,
мне слышался твой голос каждый раз.

— А помнишь, отпуск в мае в Ленинграде?
Смеялся ты над жадностью моей:
«По счастью, вечером открыт музей,
в Александринском — Юрьев в «Маскараде»…» —

Спешим! Вот Ласточкино ждет гнездо…

Сюда мы собирались в Сорок Первом.
Ты говорил: «На этот раз — наверно!»
Разрушен первой бомбой был наш дом.

И все разрушено. А эти речи
и у изменчивого моря встречу
я в ночь тревожную изобрела —
в Крыму с тобой, увы, я не была.