Константин Ваншенкин - Примета

Пока вы там, в тиши квартир,
А время близко к трем,
Мы подметаем этот мир
И мокрой щеткой трем.

Еще висит туманов дым,
Еще листва в росе.
Мы приготовить вам хотим
Его во всей красе.

Мы этот ранний мир трясем,
Совсем как половик.
Согласен с нами он во всем,
Он к этому привык.

Прошедших лет широкий бег,
И быстрых дней полет…
Мы отгребаем мягкий снег
И скалываем лед.

Фургоны с хлебом. Тишина.
Еще совсем темно.
За светом первого окна
Зажглось еще окно.

Ведь кто-то должен раньше встать,—
Так вечно будет впредь,
И так всю жизнь вставала мать,
Чтоб завтрак вам согреть.

Снова стирка — бабье дело
(Извини меня, местком!).
Вон ты как помолодела,
Приспособясь над мостком.

Брус хозяйственного мыла.
Речка, пена, пузыри…
Если что тебя томило,
Все забылось до зари.

Разогревшись («Кофту скину!»)
И расслабившись чуть-чуть,
Как тебе приятно спину
Осторожно разогнуть.

Полоскать, закончив стирку,
Начинать опять с азов
И рубахи брать за шкирку
Из наполненных тазов.

Городская жарища
Навалилась, давя и слепя.
И желают жилища
Все ненужное сбросить с себя:

Раскаленные крыши,
Да и самые стены — к ногам.
Но лишь окна бесстыже
К неизвестным зовут берегам.

Освещенные окна —
Главным образом тем, кто впотьмах,
Сообщают охотно,
Что сейчас происходит в домах.

Но смотреть на них даже
Любопытный и то не хотел.
Как на юге, на пляже,
На скопленья бесчисленных тел.

Все достаточно пресно,
И, из дома ступив на балкон,
Видеть неинтересно
Дивный ряд этих голых окон.

В сумеречном мире заоконном
На скамейках вспышки папирос.
Как прожектора над стадионом —
Свет осенних кленов и берез.

И при их волшебном ровном свете
Посреди московского двора
Хочется продлить мгновенья эти.
Но иная близится пора.

Бесконечная усталость.
Пот, катящийся с виска.
Мало времени осталось
До финального свистка.

Был я молод, бегал вволю,
Так и шастал как челнок
По размеченному полю,
Не жалея сильных ног.

А встречали! — как министра.
Уважительно до слез.
Операцию мениска
Я еще не перенес.

Тренированное тело
Тоже к сроку устает.
Пусть все это пролетело,
Но во мне оно поет.

Вот судейская сирена
У судьи уже во рту.
Лужниковская арена
Отступает в темноту.

Может быть, не всем заметны
В тишине, на склоне дня.
Но отдельные моменты
Были в жизни у меня.

Гора, стоящая торчком,
Раскрутка серпантина,
И степь, упавшая ничком
Перед отважным новичком,—
Вот общая картина.

Велосипедный низкий руль,
Трясущаяся рама.
Бетон, щербатый как от пуль,
И два — на память — шрама.

Велосипедное седло.
Взамен стремян — педали…
А на душе еще светло
И никакой печали.

Мощно сплюснуто переносье.
…В чем себя он ни прояви,
Сквозь любое многоголосье
Голос гонга гудит в крови.

Машинально готовый к бою,
На прогулке или в гостях
Так и носит перед собою
Руки, согнутые в локтях.

Слабый выиграть у сильного
Тоже может иногда.
Только рев над гранью синего
Исцарапанного льда.

Над хоккейною коробкою —
Свист, и возгласы, и смех.
Да, вот так! С душой неробкою
Победить возможно всех.

Над вратарскою площадкою —
Клочья дерна на шипах.
Не успеть минутой шаткою
Отыграться впопыхах.

На всю жизнь, с учетом старости,
Средь печалей и утех —
Ощущенье прочной радости
Или горечи — у тех.

К Твардовскому не попадешь.
Был неприступен? Не настолько.
Не то чтоб это вострый нож,
Но что-то вроде и осколка.

Обидно все-таки до слез,
Не понимаю ни бельмеса.
Ведь я букетик свой принес
Для друга лучшего — Бернеса.

Среди друзей и стариков
Еще случалось пополненье:
Здесь Исаковский, Смеляков
Да есть и наше поколенье.

Я гость, и я так редко вхож
В ворота этого поселка.
К Твардовскому не попадешь.
Был неприступен? Не настолько.

Сказал мне малый по пути:
— Имей приятелей попроще,
Чтобы цветы свои нести
В неохраняемые рощи.

Прошедший день вдали затих,
Как шум трамвая… И заочник
В трудах полуночных своих
Вновь искривляет позвоночник.

Невеста тихая, одна,
Ко сну еще не занавесясь,
Стоит у темного окна.
А в небесах медовый месяц.

Пустое телеозерцо,
И снова всплывшее внезапно
Знакомой дикторши лицо
С программой длинною на завтра.

С громом разорвалась
Молния шаровая,
И оступился в грязь
Кто-то, спастись желая.

Всем повторял: — Живой!
Верить еще не смея.—
Прямо над головой
Ахнула над моею.

Но километрах в двух
Тоже присел прохожий:
— Аж захватило дух!
Я ее чуял кожей!..

Так, над землей трубя,
Грозного слова сила,
Кажется, лишь тебя,
Выделив, опалила.

Ты судьбу, если хочешь, им смело вручи —
Так всесильны они… Тем не менее
Умирают святые, умирают врачи,
Умирают бессмертные гении.

Только ты головою напрасно поник,
Я сейчас объясню тебе, грешному:
Не одна остается лишь память о них,—
Вера в них остается по-прежнему.

Живые мертвых потеснили.
Живым курится сладкий дым.
В издательстве мне пояснили:
Не скоро мертвых издадим.
Живых так много нынче стало,
Их с планом трудно сочетать…

Но мертвым лучше — мертвых мало,
По пальцам можно сосчитать.

Поскольку живем впопыхах
В стремительном веке двадцатом,
Люблю я в статье о стихах
Сперва пробежать по цитатам.

И сразу картина встает,
И нету ее объективней,
Покуда в свой скромный черед
Не смыта лавиною ливней.

Однако, собою полны,
На этом общественном фоне
Не только поэты видны,
Но критики как на ладони.

— Что ж вы сделали с милым Арбатом
С этой улицей, прежде живой?
В разуменье своем небогатом
Как же вы поступили с Москвой!

Что сказали бы дед или прадед
Вам, ступившим на пагубный путь?
Лучше улице имя утратить! —
Ведь его все же легче вернуть.

Пенсионер союзного значения.
Он утром принимается за чтение
Газет. Но слабы старые глаза.
А тут еще правнучка-егоза.

Пенсионер союзного значения.
Над ним стоит неясное свечение
Былых волос или былых заслуг.
Он жалуется также и на слух.