Габриэла Мистраль - Избранные стихи
поставим все на карту,
собой не дорожа.
Кусок на редкость лаком
чет-нечет -- выбирай!
И что нам стоит на кон
поставить ад и рай?
Греховности образчик,
дурная голова.
Не вспомнит о пропащих
ни песня, ни молва.
А коли возвратиться
нам суждено судьбой,
так зверем или птицей,
но только не собой.
И если бросят в дело
опять через века,
то где ты, где ты,
тело шального игрока?!
Перевод Н.Ванханен
102. Старуха
Ей сто двадцать, ей порядочно за сто!
И лицо ее, морщинистей земли,
вроде нищенской рогожи, а не то -
точно пыльные порожние кули.
Залегли морщины вдоль и поперек,
как песчаные разводы на мели,
и на дюны наметаемый песок,
и несметные чешуйки чешуи.
Смерть, по слухам, всех нас помнит без труда
нет такого, чтобы в срок не унесло -
а ее, видать, забыла навсегда,
как язык или какое ремесло.
По утрам ей рис приносят и питье,
тешат сказочкой, что дитятке подстать,
юность дарит ей дыхание свое
и густых волос отрезанную прядь.
На меня ее надежда -- на одну.
Я одна ей обещаю забытье.
Я к щеке ее старательно прильну,
ни на шаг не отступая от нее.
Уверяя: "Смерть -- отчизна и приют",
смерть подам ей, как понюшку табака.
То сирены Одиссею не поют,
что про смерть я заведу издалека.
"Смерть", -- шепну я, подавая ей еду.
"Смерть, -- скажу, -- и только смерть, куда ни кинь".
И ее к черте последней подведу,
повторяя это слово, как "аминь".
И она протянет руку в свой черед
и шагнет, куда указываю я,
и запекшиеся губы разомкнет,
и доверчиво хлебнет небытия.
И, счастливая, обмякнет навсегда,
и с улыбкой затеряется вдали,
как рожденные с ней вместе города,
окрещенные с ней вместе корабли.
И тогда я унесу на край земли
и посею, словно зерна дорогие,
эти кости там, где некогда легли
несравненные, нетленные, другие.
Чьих седин давным-давно простыл и след,
затерялся в глубине земного среза
те старухи, для которых смерти нет:
Сайта Клара, Катерина и Тереза.
Перевод Н.Ванханен
103. Поэт
"Счастливых рыбок танец
поверг меня в смятенье,
в том танце мировое
увидел я свеченье,
я так с ожившей ртутью
играл в самозабвенье,
но стоило застыть мне
от света в отдаленье,
бледнели пуще смерти
сверкающие рыбки,
но рядом с буйством света
вновь делался безумным".
"В сети, чье имя -- Полночь,
и в светляках полночных,
в лучах-узлах медведиц
я испытал мученье.
Ристалища любил я,
мечей и звезд боренье,
покуда не постигнул,
что, сеть раскинув, бездна
живой добычи алчет".
"И собственною плотью
я тоже был изранен,
и вырвался на волю
мой первый плач из сердца,
свое рассек я тело,
чтоб все мои стенанья
нашли освобожденье".
"Все то, чего касался,
мне нанесло раненье,
мне птицами морскими
казались эти раны,
я в странах света слышал
мои четыре бреда..."
"Мне крупных звезд Плеяды
не удалось плененье,
лишь гол о во круженье
улов мой темносиний".
"Я жил на острых гранях
души, чье отраженье -
в ножах, в сверканье лезвий,
в любви осатанелой
и в яростном порыве
в безудержной надежде
и в безнадежной скуке,
так отдавал я душу
химерам во владенье".
"И вот теперь из моря,
из моего забвенья,
мне знаменье явилось
Христа, чье воскрешенье,
как будто в чудной сказке
открылось напоследок,
узлы пеньки и сети
меня теперь не ранят".
"Я предаюсь отныне
Всевышнему Владыке,
и вслед ему иду я,
как вслед реке и ветру,
сильнее, чем в объятье,
меня прижал Он к сердцу,
даруя вдохновенье,
ведет меня с Собою,
и я твержу в волненье:
"Отец!" -- и замолкаю,
"Сын!" -- и молчу я снова".
Перевод И.Лиснянской
104. Голуби
Плоскую полдневную крышу
солнце раскаляет веками,
я сквозь сон полуденный слышу
горлицы стучат коготками.
Белый день и дом -- тихий омут,
плачет чья-то хворая дочка,
и жильцам не слышно из комнат -
горлицы стучат коготочком.
Дар мой материнский, глубинный
сыплет им зерно потаенно,
и глухой возней голубиной
полнится поющее лоно.
Три голубки бьются в подоле,
раздувают крыльями юбку.
Две -- пусть погуляют на воле,
а одну оставлю голубку.
Я не слышу слов и рыданий,
зной не надо мною клубится:
мой подол омыт в Иордани,
горлица моя, голубица!
Перевод Н.Ванханен
Послания
105. Послание к рождению девочки в Чили
Друг написал мне: "Дочка у нас родилась".
Было письмо разбухшим от первого крика
девочки. Вот я открыла письмо и лицом
к этому жаркому крику приникла.
Дочка у них родилась, и глаза ее так же прекрасны,
как у родителей в день, когда в их глазах
счастье. И, может быть, шейка ее, как у мамы,
очень похожа на шею викуньи.
Ночью она родилась, внезапно,
так раскрывается листик платана.
Мать не имела пеленок, и полотно,
первый услышав крик, на куски разрывала.
Так же, как Иисус-младенец, ночью
и под покровом январского Зодиака,
целый час малютка дышала
голеньким тельцем, порами всеми своими,
их Близнецы вылизывали, Рак и Лев.
Вот приложили ее к материнской груди,
новорожденную, и возраст ее
час, только час, а ее глаза
слиплись от серы.
Этому тельцу мать говорила слова
ласковые, те самые, что говорила
возле телят Мария, Мария возле козлят:
"Зайчик пугливый, крикуша моя золотая".
Девочка не умолкала: "Назад я хочу,
где неизвестны четыре времени года!"
Только она открыла глаза, как ее
поцеловали две подоспевшие ведьмы:
тетя Роза, няня Хуана склонились,
словно высокие, мыльные деревья
над куропаткой от роду двух часов.
Крошка же плакать давай, чтобы соседи
разом проснулись, всей сообщая округе
столь же тревожную весть, как о флоте английском,
не унималась, пока не узнали, в чем дело.
Девочке дали имя мое,
чтобы, как я, на фрукты она налегала,
чтоб, отдыхая, траву она мяла, как я,
чтобы на мир смотрела, как я, по-свойски,
будто сама и во благо его сотворила.
Тут же добавили к своим пожеланьям,
чтобы, как я, не страдала она безрассудством,
чтобы не вздумала медом кормить медведей,
или кнутом стегать бурю.
Нынче я вспоминаю о том, что мне
снилось в ту ночь, когда она родилась:
там, на прогалине Кордильеры,
в Эльки смоковница мне приснилась,
чье молоко на щеки мои стекало,
а кругом только сушь, одни только камни,
жажда мучит меня, какая уж тут сиеста!
Только проснулась, как сразу мой сон мне сказал:
"Добрую весть услышишь ты скоро".
Вот и пишу я друзьям наказы:
Стягивать грудку не надо лентой широкой,
девочку вы отнесите на луг зеленый
у Аконкагуа: вроде ее я нашла случайно
там под акацией, в шерстяных отрепьях.
Катышки сохраните в ее волосках,
так как первой хочу ее причесать,
вылизать, как старая волчица.
Надо ее вам укачивать без песен,
только пусть музыка слышится древних звезд,
заговорит пусть попозже; растет не быстро,
словно ромашечка -- в самый раз.
Пусть роженица поручит ее заботам
Марфы или Тересы,
помните: Марфа хлебы пекла,
правила кармелитками Тереса
словно пчелами -- Фабр, энтомолог.
Я, наверное, вернусь на Пасху,
в пору зрелой индейской смоквы, когда
ящерок ярче витражи церквей,
сильно страдаю от холода я в Лионе,
а согреваюсь, как вспомню солнце Викуньи.
Вы мне позвольте несколько ночей
спать рядом с нею: теперь я не знаю
страшных кошмаров, три месяца нынче
сплю, горностаем свернувшись.
Вот и засну, устами уткнувшись
в маленькое ушко ее:
так дыханье Сивиллы в нее войдет,
Нам о пантере поведал Киплинг:
крепко спала, вдыхая запах кусочка
мирры, что к лапе ее прилип.
Ушко ее к лицу моему прижмется,
чтобы она почувствовала, когда умирать
стану: я так одинока,
что удивляется насмешливое небо:
о, какая одинокая женщина есть на свете!
И Зодиак остановится на скаку,
чтобы узнать: это явь или сказка -
женщина так одинока, а все же заснула!
Перевод И.Лиснянской
Из книги "Давильня"
Безумные женщины
106. Другая
Ее в себе я убила:
ведь я ее не любила.
Была она -- кактус в горах,
цветущий пламенем алым;
была лишь огонь и сухость;
что значит свежесть, не знала.
Камень и небо лежали
в ногах у нее, за спиною;
она никогда не склонялась
к глазам воды за водою.
Там, где она отдыхала,
травы вокруг поникали, -
так жарко было дыханье,
