Наталия Солодкая - Волшебство (сборник)
На противоположной стороне всё еще стоял стол соседки, которую Бабушка называла Еленушка, хотя отношения с ней безоблачными назвать было трудно. Еленушка была одинокой женщиной за 50 с неуживчивым, конфликтным, колючим нравом. Иногда Еленушка совершала необъяснимые поступки, провоцировавшие конфликты, без которых, похоже, жизнь казалась Еленушке пресной и скучной. Как-то раз Бабушка страдавшая астмой и хроническим бронхитом, а потому опасавшаяся сквозняков, попросила Еленушку минут 10 не раскрывать широко форточку, объяснив, что, мол, кашу надо всё время помешивать, никак не отойти, а притвор кухонной форточки был направлен прямо в сторону нашего стола. Еленушка тут же встала с табуретки, подошла к окну и демонстративно раскрыла форточку настежь. На улице был сильный мороз и ветер, Бабушку «прохватило», и вечером она слегла с высокой температурой, задыхаясь от приступа астмы.
Еленушка, пожалуй, была единственным человеком в доме, от общения с которым Бабушка очень страдала, не в силах вынести обид и оскорблений, которые то и дело слетали с языка глумливой соседки. Потом отношения вроде как налаживались, соседки начинали общаться, но Еленушку на долго не хватало, и всё повторялось. Еленушка никогда не считала себя неправой, и раскаяния за грубость или нанесённые другому оскорбления её никогда не посещали. Бабушка Еленушку просто прощала, и когда она после нескольких дней молчаливого вооружённого нейтралитета, как ни в чем не бывало, заговаривала, Бабушка отвечала ей доброжелательно, словно ничего не случилось.
– Ну что делать? Неисправимая она, – говорила Бабушка про Еленушку. Вроде как, даже жалела её.
Стоя в опустевшей кухне, словно прощаясь с нею, Бабушка не услышала, как вошла Еленушка, остановившись у своего стола. Гремя бессмысленно перебираемыми кружками и ложками, переставляя с места на место электроплитку, Еленушка с каким-то отрешённым видом топталась на месте, то и дело поправляя очки. Находиться в компании Еленушки необходимости не было, и Бабушка направилась было к выходу, как вдруг Еленушка перегородила ей дорогу.
– Еленушка, ты чего? – удивленно спросила Бабушка. И вдруг тело Еленушки сотрясли глухие рыдания, и она кинулась Бабушке на шею со словами:
– Степановна, миленькая, прости ты меня Христа ради! За всё прости, если можешь. За характер мой сволочной, за то, что обижала тебя. Ты ведь одна на меня никогда сердца не держала. Как же не любить-то тебя! Неужели мы больше никогда не увидимся?
Бабушкино сердце готово было разорваться на части, не в силах этого вынести. Обняв свою давнюю зловредную обидчицу, теперь – такую безоружную и безутешную, добрая Волшебница беззвучно заплакала.
XIIНаше новое жилище встретило нас шумным потоком ледяной, кристальной, голубоватой воды, которая упругой струёй хлестала в белоснежную ванну из блестящего хромированного крана, оставленного строителями не закрытым. Завернув вентиль крана с синей кнопочкой, я включила «красный». Полилась немного ржавая, но горячая вода. Это было какое-то чудо! В квартире пахло лаком, клеем и ещё чем-то необъяснимым. Здесь пахло новым домом. Что-то из старых вещей родители оставили на старой квартире, что-то перевезли. Новый дом полагалось и обживать по-новому. Ещё долго потом новые предметы искали своё место в этой просторной квартире, казавшейся мне дворцом. Но Маленький Рай, каким-то непостижимым образом перенесенный Бабушкой в это новое пространство, воцарился в нём с первых мгновений, словно выпорхнув из рук Волшебницы.
Теперь здесь на окнах со сверкающими чистотой, прозрачными стеклами заструились воздушные занавески, здесь пахло самыми вкусными в мире пирогами, сюда переселились Любовь и Красота. И теперь здесь буйствовал самый настоящий эдемский сад, где круглый год, вопреки всем законом природы, цвели диковинные цветы. Новая кухня стала своего рода штаб-квартирой Волшебницы, самым главным местом в доме. Местом откровений, полуночных разговоров, в котором, казалось, не властны законы пространства и времени. В крохотное пятиметровое пространство каким-то удивительным образом вмещалось любое количество людей, а время текло по каким-то своим, особенным законам: то убыстряясь, то замедляясь, то возвращаясь в прошлое, то уносясь в будущее. В квартире было три просторные комнаты, но и домочадцы, и гости почему-то набивались, как сельди в бочку, в эту крохотную кухонку, наполненную особым магнетизмом. Его генератор таинственным образом помещался внутри хрупкого созданья в валенках на вечно мёрзнущих, худеньких ногах и в зелёной безрукавке с коричневым мехом.
Когда требовалось, Волшебница превращала кухонку в настоящую исповедальню, в которой можно было открыть душу, и говорить, говорить обо всём, что тебя волнует и гложет, выплескивать бьющую через край радость первых открытий юности, оплакивать свою первую любовь и лечить первые душевные раны, нанесённые первым предательством. А иной раз кухонка становилась машиной времени, в которой, как когда-то в детстве на лоскутном одеяле из разноцветных клинышков, можно было махнуть прямиком в далёкое прошлое. И там встретиться, например, с деревенским юродивым Ванюшкой, которому сострадательные односельчане помогали собирать спичечные коробочки, бережно хранимые им в сарае. Когда в деревне случился пожар, то все коробочки сгорели. Несчастный Ванюшка, которому навсегда было суждено остаться взрослым ребёнком, так горько оплакивал утрату своего единственного сокровища, что вместе с ним плакали и сердобольные односельчанки. Восстанавливая деревню, жители считали своим долгом помочь несчастному заново собрать так необходимые ему коробочки.
Или посмеяться над причудами бабушкиной односельчанки Настьки Силантьевой, которая никогда не подметала в избе пол. Если было лето, то Настасья на вопрос соседок, почему в доме так грязно, отвечала:
– Дурак ли летом пол метёт? Всё равно грязи с улицы полно натащат.
Если же была зима, то на тот же самый вопрос она резонно замечала:
– Дурак ли зимой пол метёт? Глянь: на улице-то снег. Чисто ведь. Стало быть, и пол мести нет надобности.
Эти путешествия были столь реальными, что я не только видела лица этих людей, но и слышала их голоса, чувствовала запах скошенного сена и вместе с Бабушкой, разгорячённой на покосе, жадными глотками пила холодный, ядрёный хлебный квас из коричневой глиняной крынки. Очнуться в маленькой кухонке с газовой плитой и кафельной плиткой на стене по возвращении из таких путешествий было для меня большой неожиданностью.
Однажды, учась, наверное, классе в седьмом, я пришла из школы и расположилась в нашей кухонке обедать. Бабушка как обычно присела напротив, любуясь на то, как внучка с удовольствием поглощает приготовленные ею вкусности. Обычно я, тараторя между жеванием, рассказывала ей свои дневные события. А она с неподдельным интересом слушала, вставляя свои комментарии. Потом, зацепившись за какую-нибудь подробность, напомнившую ей что-то своё, перехватывала инициативу беседы и начинала рассказывать эпизод из своей жизни:
– Я вот тоже помню, как у нас в деревне был такой-же случай…
И далее следовало захватывающее повествование, которое Бабушка, заметившая, что я сижу, замерев и превратившись во внимание, прерывала возгласом:
– Батюшки! Щи-то совсем остыли! Давай подогрею.
Но в этот раз она была какая-то грустная и немного рассеянная. Я, начав было свой отчёт о прожитом в школе дне, замолчала. Бабушка, прятала от меня свои глаза, в которых стояли слёзы. Я никогда ранее не видела Бабушку такой и просто застыла, не донеся ложку до рта. А Бабушка, словно мысленно уносясь куда-то далеко-далеко, туда, куда мы ни разу с ней не путешествовали, вдруг произнесла:
– Дочка у меня была. Ларисочка. Первенец мой. Какая же девчонка красавная была, матушка моя ненаглядная. Пухленькая, ручки и ножки все в перевязочках. Всё боялись, как бы кто не сглазил, уж больно красивая, словно ангел. Души мы в ней не чаяли. Отец ей люльку всю резную смастерил. Бывало, покормлю её, уложу, а она спокойная такая была: лишь бы покормили. Уж больно поесть любила. И тут же уснет. Никакого беспокойства никому. А я гляжу на неё и оторваться не могу.
И ещё кошка у нас была, крысоловка. Как в деревенском доме без кошки? И была она семишёрстная. Семи цветов, значит. Мы с мамой как-то специально посчитали – ровно семь цветов шерсти насчитали. Умная была кошка, с понятием. Мамы моей взгляда боялась. Та только строго взглянет на неё, она – шмыг под лавку или на печку. На всякий случай, чтоб под горячую руку не попасть. Когда Ларисочка народилась, боялись, как бы кошка чего не навредила ребёнку. Крысоловка ведь, крыс больше себя душила. Хотели избавиться. А она, как Ларисочку-то мы в люльку положили, всё вокруг люльки давай ходить, беспокойно так, разнервничалась.
Я говорю:
– Мама, боязно. Сбедит ведь девчонку.
