Владимир Маяковский - Стихотворения (1923)

Эти дни
              пропеллеры пели.
Раструбите и в прозу
                                      и в песенный лад!
В эти дни
                 не на словах,
                                         на деле —
пролетарий стал крылат.
Только что
                     прогудело приказом
по рядам
                 рабочих рот:
— Пролетарий,
                            довольно
                                              пялиться наземь!
Пролетарий —
                           на самолет! —
А уже
           у глаз
                      чуть не рвутся швы.
Глазеют,
                забыв про сны и дрёмы,—
это
       «Московский большевик»
взлетает
                 над аэродромом.
Больше,
               шире лётонедели.
Воспевай их,
                       песенный лад.
В эти дни
                 не на словах —
                                             на деле
пролетарий стал крылат.

Дыра дырой,
                        ни хорошая, ни дрянная —
немецкий курорт,
                               живу в Нордернее.

Небо
          то луч,
                      то чайку роняет.
Море
          блестящей, чем ручка дверная.
Полон рот
красот природ:
то волны
                приливом
                                 полберега выроют,
то краб,
              то дельфинье выплеснет тельце,
то примусом волны фосфоресцируют,
то в море
                 закат
                           киселем раскиселится.
Тоска!..
Хоть бы,
                что ли,
                            громовий раскат.
Я жду не дождусь
                                 и не в силах дождаться,
но верую в ярую,
                               верую в скорую.
И чудится:
                   из-за островочка
                                                  кронштадтцы
уже выплывают
                            и целят «Авророю».
Но море в терпеньи,
                                     и буре не вывести.
Волну
           и не гладят ветровы пальчики.
По пляжу
                 впластались в песок
                                                      и в ленивости
купальщицы млеют,
                                   млеют купальщики.
И видится:
                   буря вздымается с дюны.
«Купальщики,
                        жиром набитые бочки,
спасайтесь!
                     Покроет,
                                     измелет
                                                    и сдунет.
Песчинки — пули,
                               песок — пулеметчики».
Но пляж
                буржуйкам
                                    ласкает подошвы.
Но ветер,
                  песок
                             в ладу с грудастыми.
С улыбкой:
                    — как всё в Германии дешево! —
валютчики
                   греют катары и астмы.
Но это ж,
                 наверно,
                                 красные роты.
Шаганья знакомая разноголосица.
Сейчас на табльдотчиков,
                                              сейчас на табльдоты
накинутся,
                  врежутся,
                                    ринутся,
                                                   бросятся.
Но обер
               на барыню
                                   косится рабьи:
фашистский
                      на барыньке
                                             знак муссолинится.
Сося
          и вгрызаясь в щупальцы крабьи,
глядят,
             как в море
                                закатище вклинится.

Чье сердце
                      октябрьскими бурями вымыто,
тому ни закат,
                         ни моря рёволицые,
тому ничего,
                       ни красот,
                                         ни климатов,
не надо —
                    кроме тебя,
                                         Революция!

Проезжие — прохожих реже.
Еще храпит Москва деляг.
Тверскую жрет,
                            Тверскую режет
сорокасильный «Каделяк».
Обмахнуло
                    радиатор
                                     горизонта веером.
— Eins!
              zwei!
                       drei![4] —
                                        Мотора гром.
В небо дверью —
аэродром.
Брик.
         Механик.
                         Ньюбо́льд.
                                             Пилот.
Вещи.
           Всем по пять кило.
Влезли пятеро.
Земля попятилась.
Разбежались дорожки-
                                          ящеры.
Ходынка
                 накрылась скатертцей.
Красноармейцы,
                              Ходынкой стоящие,
стоя ж —
                  назад катятся.
Небо —
               не ты ль?..
                                   Звезды —
                                                не вы ль это?!
Мимо звезды́
                         (нельзя без виз)!
Навылет небу,
                          всему навылет,
пали́ —
              земной
                            отлетающий низ!
Развернулось солнечное это.
И пошли
                часы
                          необычайниться.
Города́,
              светящиеся
                                    в облачных просветах.
Птица
            догоняет,
                              не догнала —
                                                       тянется…
Ямы воздуха.
                         С размаха ухаем.
Рядом молния.
                           Сощурился Ньюбо́льд.
Гром мотора.
                        В ухе
                                  и над ухом.
Но не раздраженье.
                                    Не боль.
Сердце,
               чаще!
Мотору вторь.
Слились сладчайше
я
и мотор:
«Крылья Икар
в скалы низверг,
чтоб воздух-река
тек в Кенигсберг.
От чертежных дел
седел Леонардо,
чтоб я
            летел,
куда мне надо.
Калечился Уточкин,
чтоб близко-близко,
от солнца на чуточку,
парить над Двинском.
Рекорд в рекорд
вбивал Горро́,
чтобы я
               вот —
этой тучей-горой.
Коптел
             над «Гномом»
Юнкерс и Дукс,
чтоб спорил
                      с громом
моторов стук».
Что же —
                   для того
                              конец крылам Ика́риным,
человечество
                         затем
                                 трудом заводов никло,—
чтобы этакий
                       Владимир Маяковский,
                                                           барином,
Кенигсбергами
                           распархивался
                                                    на каникулы?!
Чтобы этакой
                        бесхвостой
                                         и бескрылой курице
меж подушками
                            усесться куце?!
Чтоб кидать,
                       и не выглядывая из гондолы,
кожуру
             колбасную —
                                     на города и долы?!.
Нет!
        Вылазьте из гондолы, плечи!
100 зрачков
                      глазейте в каждый глаз!
Завтрашнее,
                       послезавтрашнее человечество,
мой
       неодолимый
                              стальнорукий класс,—
я
   благодарю тебя
                               за то,
                                         что ты
                                                     в полетах
и меня,
             слабейшего,
                                   вковал своим звеном.
Возлагаю
                  на тебя —
                                     земля труда и пота —
горизонта
                   огненный венок.
Мы взлетели,
                        но еще — не слишком.
Если надо
                   к Марсам
                                     дуги выгнуть —
сделай милость,
                              дай
                                     отдать
                                                 мою жизнишку.
Хочешь,
               вниз
                       с трех тысяч метров
                                                            прыгну?!