Борис Гребенщиков - Серебро Господа моего

А как по Волге ходит одинокий бурлак,
Ходит бечевой небесных равнин;
Ему господин кажет с неба кулак,
А ему все смешно – в кулаке кокаин;

А вниз по Волге – Золотая Орда,
Вверх по Волге – барышни глядят с берега.
Ох, козельское зелье – живая вода;
Отпустите мне кровь, голубые снега.

Как мирила нас зима железом и льдом,
Замирила, а сама обернулась весной.
Как пойдет таять снег – ох, что будет потом,
А как тронется лед – ох, что будет со мной…

А то ли волжский разлив, то ли вселенский потоп,
То ли просто господин заметает следы,
Только мне все равно – я почти готов,
Готов тебе петь по-над темной воды;

А из-под темной воды бьют колокола,
Из-под древней стены – ослепительный чиж.
Отпусти мне грехи первым взмахом крыла;
Отпусти мне грехи – ну почему ты молчишь?!

Ты гори, Серафим, золотые крыла –
Гори, не стесняйся, путеводной звездой.
Мне все равно – я потерял удила,
И нет другого пути, только вместе с тобой…

Вот так и вся наша жизнь – то Секам, а то Пал;
То во поле кранты, то в головах Спас.
Вышел, чтоб идти к началу начал,
Но выпил и упал – вот и весь сказ;

А вороны молчат, а барышни кричат,
Тамбовской волчицей или светлой сестрой.
То спасительный пост, то спасительный яд;
Но слышишь, я стучу – открой!

Так причисли нас к ангелам, или среди зверей,
Но только не молчи – я не могу без огня;
И, где бы я ни шел, я все стучусь у дверей:
Так Господи мой Боже, помилуй меня!

У Елизаветы два друга:
Конь и тот, кто во сне.
За шторами вечный покой, шелест дождя,
А там, как всегда, воскресенье,
И свечи, и праздник,
И лето, и смех,
И то, что нельзя…

Скажи мне, зачем тогда
Статуи падали вниз, в провода,
Зачем мы стрелялись и шли
Горлом на плеть?
Она положила
Мне палец на губы,
И шепчет: «Делай, что хочешь,
Но молчи, слова – это смерть;
Это смерть…»

И наши тела распахнутся, как двери,
И – вверх, в небеса,
Туда, где привольно лететь,
Плавно скользя.
А там, как всегда, воскресенье,
И свечи, и праздник,
И лето, и смех,
И то, что нельзя;
То, что нельзя…

В жилищных конторах лесной полумрак;
На крышах домов фонари с египетской тьмой:
Тронулся лед – так часто бывает весной:
Живущим на льдинах никто не сказал,
Что может быть так…

Откуда нам знать, что такое волна?
Полуденный фавн, трепет русалок во тьме…
Наступает ночь – начнем подготовку к зиме;
И может быть, следующим, кто постучит
К нам в дверь,
Будет война…

Я возьму на себя зеркала,
Кто-то другой – хмель и трепетный вьюн…
Все уже здесь: Сирин, Алконост, Гамаюн;
Как мы условились, я буду ждать по ту
Сторону стекла.

Ты – животное лучше любых других,
Я лишь дождь на твоем пути.
Золотые драконы в лесах твоих,
От которых мне не уйти.
И отмеченный знаком твоих зрачков
Не сумеет замкнуть свой круг,
Но пески Петербурга заносят нас
И следы наших древних рук.

Ты могла бы быть луком – но кто стрелок,
Если каждый не лучше всех?
Здесь забыто искусство спускать курок
И ложиться лицом на снег.
И порою твой блеск нестерпим для глаз,
А порою ты – как зола;
И пески Петербурга заносят нас
Всех
По эту сторону стекла…

Ты спросила: «Кто?»
Я ответил: «Я»,
Не сочтя еще это за честь.
Ты спросила: «Куда?»
Я сказал: «С тобой,
Если там хоть что-нибудь есть».
Ты спросила: «А если?» – и я промолчал,
Уповая на чей-нибудь дом.
Ты сказала: «Я лгу»; я сказал: «Пускай,
Тем приятнее будет вдвоем»;

И когда был разорван занавес дня,
Наши кони пустились в пляс,
На земле, на воде и среди огня,
Окончательно бросив нас.
Потому что твой блеск – как мои слова:
Не надежнее, чем вода.
Но спросили меня: «Ну а жив ли ты?»
Я сказал: «Если с ней – то да».

И был день первый, и птицы взлетали из рук твоих;
И ветер пах грецким орехом,
Но не смел тронуть губ твоих,
И полдень длился почти что тринадцатый час;
И ты сказал слово, и мне показалось,
Что слово было живым;
И поодаль в тени
Она улыбалась, как детям, глядя на нас;

И после тени домов ложились под ноги, узнав тебя,
И хозяйки домов зажигали свечи, зазвав тебя;
И, как иголку в компасе, тебя била дрожь от их глаз;
И они ложились под твой прицел,
Не зная, что видишь в них ты,
Но готовые ждать,
Чтобы почувствовать слово еще один раз.

Те, кто любят тебя, молчат – теперь ты стал лучше их,
И твои мертвецы ждут внизу,
Но едва ли ты впустишь их;
И жонглеры на площади считают каждый твой час;
Но никто из них не скажет тебе
Того, что ты хочешь знать:
Как сделать так,
Чтобы она улыбалась еще один раз?

Я стоял и смотрел, как ветер рвет
Венки с твоей головы.
А один из нас сделал рыцарский жест –
Пой песню, пой…
Теперь он стал золотом в списках святых,
Он твой новый последний герой.
Говорили, что следующим должен быть я –
Прости меня, но это будет кто-то другой.

Незнакомка с Татьяной торгуют собой
В тени твоего креста,
Благодаря за право на труд;
А ты пой песню, пой…
Твой певец исчез в глубине твоих руд,
Резная клетка пуста.
Говорили, что я в претендентах на трон –
Прости меня, там будет кто-то другой.

В небесах из картона летят огни,
Унося наших девушек прочь.
Анубис манит тебя левой рукой,
А ты пой, не умолкай…
Обожженный матрос с берегов Ориона
Принят сыном полка.
Ты считала, что это был я
Той ночью –
Прости меня, но это был кто-то другой.

Но когда семь звезд над твоей головой
Встанут багряным серпом,
И пьяный охотник спустит собак
На просторы твоей пустоты,
Я вспомню всех, кто красивей тебя,
Умнее тебя, лучше тебя;
Но кто из них шел по битым стеклам
Так же грациозно, как ты?

Скоро Юрьев день, и все больше свечей
У заброшенных царских врат.
Но жги их, не жги, они не спасут –
Лучше пой песню, пой.
Вчера пионеры из монастыря
Принесли мне повестку в суд,
И сказали, что я буду в списке судей –
Прости меня, там будет кто-то другой.

От угнанных в рабство я узнал про твой свет.
От синеглазых волков – про все твои чудеса.
В белом кружеве, на зеленой траве,
Заблудилась моя душа;
Заблудились мои глаза.
С берегов Боттичелли белым снегом в огонь,
С лебединых кораблей ласточкой – в тень.
Скоро Юрьев день,
И мы отправимся вверх –
Вверх по теченью.

Ты неизбежна, словно риф в реке,
Ты повергаешь всех во прах;
Вожжа небес в твоей руке,
Власть пустоты – в губах;
И, раз увидевший тебя, уж не поднимется с колен,
Ты утонченна, словно Пруст, и грациозна, как олень;
Но будет день – и ты забудешь, что значит «трах»,
Я не хотел бы быть тобой в тот день.

Люблю смотреть, как ты вершишь свой суд
Верхом на цинковом ведре;
Твои враги бегут,
Ты Бонапарт в своем дворе;
Возможно, ты их просветишь, укажешь им – где ночь, где день,
Возможно, ты их пощадишь, когда казнить их будет лень,
Но будет день – и нищий с паперти протянет тебе пятак,
Я не хотел бы быть тобой в тот день.

Слепые снайперы поют твой гимн,
Пока ты спишь под их стволом;
Нечеловечески проста
Твоя звезда Шалом.
Твои орлы всегда зорки, пока едят с твоей руки;
Твои колодцы глубоки,
Карманы широки;
Но будет день – и дети спросят тебя:
«Что значит слово «дом»?»
Я не хотел бы быть тобой в тот день.

Пограничный Господь стучится мне в дверь,
Звеня бороды своей льдом.
Он пьет мой портвейн и смеется,
Так сделал бы я;
А потом, словно дьявол с серебряным ртом,
Он диктует строку за строкой,
И когда мне становится страшно писать,
Говорит, что строка моя;

Он похож на меня, как две капли воды,
Нас путают, глядя в лицо.
Разве только на мне есть кольцо,
А он без колец,
И обо мне говорят и то и се,
Но порой я кажусь святым;
А он выглядит чертом, хотя он Господь,
Но нас ждет один конец;

Так как есть две земли, и у них никогда
Не бывало общих границ,
И узнавший путь
Кому-то обязан молчать.
Так что в лучших книгах всегда нет имен,
А в лучших картинах – лиц,
Чтобы сельские леди и джентльмены
Продолжали свой утренний чай.

Та, кого я считаю своей женой –
Дай ей, Господи, лучших дней,
Для нее он страшнее чумы,
Таков уж наш брак.
Но ее сестра за зеркальным стеклом
С него не спускает глаз,
И я знаю, что если бы я был не здесь,
Дело было б совсем не так;

Ах, я знаю, что было бы, будь он как я,
Но я человек, у меня есть семья,
А он – Господь, он глядит сквозь нее,
И он глядит сквозь меня;

Так как есть две земли, и у них никогда
Не бывало общих границ,
И узнавший путь
Кому-то обязан молчать.
Так что в лучших книгах всегда нет имен,
А в лучших картинах – лиц,
Чтобы сельские леди и джентльмены
Продолжали свой утренний чай.