Даниил Андреев - Стихотворения и поэмы

Она читает в гамаке.
Она смеётся – там, в беседке.
А я – на корточках, в песке
Мой сад ращу: втыкаю ветки.

Она снисходит, чтоб в крокет
На молотке со мной конаться…
Надежды нет. Надежды нет.
Мне – только восемь. Ей – тринадцать.

Она в прогулку под луной
Свой зов ко взрослым повторила.
И я один тащусь домой,
Перескочив через перила.

Она с террасы так легко
Порхнула в сумерки, как птица…
Я ж допиваю молоко,
Чтоб ноги мыть и спать ложиться.

Куда ведет их путь? в поля?
Змеится ль меж росистых трав он?..
А мне – тарелка киселя
И возглас фройлен: «Шляфен, шляфен!»

А попоздней, когда уйдёт
Мешающая фройлен к чаю,
В подушку спрячусь, и поймёт
Лишь мать в раю, как я скучаю.

Трещит кузнечик на лугу,
В столовой – голоса и хохот…
Никто не знает, как могу
Я тосковать и как мне плохо.

Всё пламенней, острей в крови
Вскипает детская гордыня,
И первый, жгучий плач любви
Хранится в тайне, как святыня.

    Где бесшумны и нежны
    Переулки Арбата,
Дух минувшего, как чародей,
    Воздвигнул палаты,
    Что похожи на снежных
          Лебедей.

    Бузина за решёткой:
    Там ни троп, ни дорог нет,
Словно в чарах старинного сна;
    Только изредка вздрогнет
    Тарахтящей пролёткой
          Тишина.

    Ещё помнили деды
    В этих мирных усадьбах
Хлебосольный аксаковский кров,
    Многолюдные свадьбы,
    Торжества и обеды,
          Шум пиров.

    И о взоре орлином
    Победителя-галла,
Что прошёл здесь, в погибель ведом,
    Мне расскажет, бывало,
    Зимним вечером длинным
          Старый дом.

    Два собачьих гиганта
    Тихий двор сторожили,
Где цветы и трава до колен,
    А по комнатам жили
    Жизнью дум фолианты
          Вдоль стен.

    Игры в детской овеяв
    Ветром ширей и далей
И тревожа загадками сон,
    В спорах взрослых звучали
    Имена корифеев
          Всех времён.

    А на двери наружной,
    Благодушной и верной,

«ДОКТОР ДОБРОВ» – гласила доска,
    И спокойно и мерно
    Жизнь текла здесь – радушна,
          Широка.

    О, отец мой – не кровью,
    Доброй волею ставший!
Милый Дядя, – наставник и друг!
    У блаженных верховий
    Дней начальных – питавший
          Детский дух!

    Слышу «Вечную память»,
    Вижу свечи над гробом,
Скорбный блеск озаряемых лиц,
    И пред часом суровым
    Трепеща преклоняюсь
          Снова ниц.

    В годы гроз исполинских,
    В страшный век бурелома
Как щемит этот вкрадчивый бред:
    Нежность старого дома,
    Ласка рук материнских,
          Лица тех, кого нет.

За детство – крылатое, звонкое детство,
За каждое утро, и ночь, и зарю,
За ласку природы, за тихий привет Твой,
За всю Твою щедрость благодарю.

Когда на рассвете с горячих подушек
Соскакивал я для прохладной зари,
Ты ждал меня плюшем любимых игрушек
И плеском беспечным в пруду и в пыли.

Ты лил мне навстречу и свежесть и радость,
Азартный галдёж босоногих затей,
Ты мне улыбался за нежной оградой
Стихов, облаков и узорных ветвей.

Наставников умных и спутников добрых
Ты дал мне – и каждое имя храню, —
Да вечно лелеется мирный их образ
Душой, нисходящей к закатному дню.

И если бывало мне горько и больно,
Ты звёздную даль разверзал мне в тиши;
Сходили молитвы и звон колокольный
Покровом на первые раны души.

И радость да будет на радость ответом:
Смеясь, воспевать Твою чудную быль,
Рассыпать у ног Твоих перед рассветом
Беспечных стихов золотистую пыль.

Всё отступило: удачи и промахи…
          Жизнь! Тайники отмыкай!
Веет, смеется метелью черемухи
          Благоухающий май.

Старая школа, родная и душная,
          Ульем запела… и вот —
Вальсов качающих трели воздушные
          Зал ослепительный льёт.

С благоволящим спокойствием дедушки —
          Старший из учителей…
В белом все мальчики, в белом все девушки,
          Звёзды и пух тополей.

Здравствуй, грядущее! К радости, к мужеству
          Слышим твой плещущий зов!
Кружится, кружится, кружится, кружится
          Медленный вихрь лепестков.

Марево Блока, туманы Есенина
          И, веселее вина,
Шум многоводного ливня весеннего
          Из голубого окна.

Кружево, – зеленоватое кружево,
          Утренний мир в серебре…
Всё отступило, лишь реет и кружится,
          Кружится вальс на заре.

Я в двадцать лет бродил, как у́мерший.
Я созерцал, как вороньё
Тревожный грай подъемлет в сумерках
Во имя гневное твоё.

Огни пивных за Красной Преснею,
Дворы и каждое жильё
Нестройной громыхали песнею
Во имя смутное твоё.

В глуши Рогожской и Лефортова
Сверкало финок остриё
По гнездам города, простертого
Во имя грозное твоё.

По пустырям Дорогомилова
Горланило хулиганьё
Со взвизгом посвиста бескрылого
Во имя страшное твоё.

Кожевниками и Басманными
Качало пьяных забытьё
Ночами злыми и туманными
Во имя тусклое твоё.

И всюду: стойлами рабочими,
В дыму трущоб, в чаду квартир,
Клубился, вился, рвался клочьями
Тебе покорствующий мир.

Свежий вечер. Старый переулок,
Дряхлая церковушка, огни…

Там тепло, там медленен и гулок
Голос службы, как в былые дни.
Не войти ли?.. О, я знаю, знаю:
Литургией не развеять грусть,
Не вернуться к преданному раю
Тропарём, знакомым наизусть.
В самом детском, жалком, горьком всхлипе
Бесприютность вот такая есть…

Загляну-ка. —
                      Что это?.. Протяжный
Глагол священника, – а там, вдали,
Из сумрака веков безликих
Щемяще замирает весть:

– Толико время с вами есмь,
И не познал Меня, Филиппе. —

…Шумит Кедрон холодной водовертью.
Спит Гефсимания, и резок ветр ночной…

– Прискорбна есть душа Моя
          до смерти;
Побудьте здесь
          и бодрствуйте со Мной. —

Но плотный сон гнетёт и давит вежды,
Сочится в мозг, отяжеляет плоть;
Усилием немыслимой надежды
Соблазна не перебороть, —
Не встать, не крикнуть…
Из дремоты тяжкой
Не различить Его кровавых слез…
Боренье смертное, мольба о чаше
Едва доносится… Христос!
Века идут, а дрёма та же, та же,
Как в той евангельской глуши…
Освободи хоть Ты от стражи!
Печать на духе разреши!

Но поздно: Он сам уже скован,
Поруган
             и приведён.
Вторгается крик – Виновен! —
В преторию и синедрион.

На дворе – полночь серая
Кутает груды дров;
Тускло панцири легионеров
Вспыхивают у костров.
Истерзанного, полуголого
Выталкивают на крыльцо,
Бьют палками,
                         ударяют в голову,
Плюют в глаза и лицо;
И к правителю Иудеи
Влекут по камням двора…

Отвернувшийся Пётр греется,
Зябко вздрагивая, у костра.
Пляшут, рдеют, вьются искры,
Ворожит бесовский круг…

Где-то рядом, за стеной, близко,
Петух прокричал вдруг.

И покрылся лоб
                            потом,
Замер на устах
                          стон…
Ты услышал? Ты вспомнил? понял?

И, заплакавши горько,
                               пошёл вон.

И в измене он сберёг совесть,
Срам предательства не тая.
Он дерзал ещё прекословить
Ложной гордости. – Так. А я?

Но уже и справа, и слева,
Торопящая суд к концу
Чернь, пьянимая лютым гневом,
Течёт к правительственному дворцу.
И уже и слева, и справа,
В зное утреннем и в тени,
Древний клич мировой державы,
Крови требующей искони:

      – Варавву! Варавву!
      – Отпусти к празднику!

      – Освободи узника!
      – Иисуса – распни!
      – Игэмон, распни!.. —

– Не повинен есмь
                                в крови праведника.
                          Вы – узрите!.. —

Уже всенародно, пред всевидящим солнцем,
Руки умыл Пилат.
Уже Иуда швыряет червонцы
Об пол священнических палат;
Уже саддукеи, старейшины, судьи
С весёлыми лицами сели за стол,
И вопль народа «Да пропят будет!»
Сменяется шагом гудящих толп —
Все в гору, в гору, где, лиловея,
Закат безумного дня зачах,
И тёмный Симон из Киринеи
Громоздкий крест несёт на плечах.

– И будто чёрное дуновенье
По содрогнувшейся прошло толпе.
Огни потухли. В отдаленье,
На правом клиросе, хор запел.

Он пел про воинов, у подножья
Бросавших кости, о ризах Христа,
Что раньше выткала Матерь Божья,
Здесь же плачущая у креста.
Уж над Голгофою тени ночи
Заметались в горьком бреду…

Он вручил Себя воле Отчей
И, воззвав,
                   испустил дух. —

Свежесть улиц брызнула в лицо мне.
Век Двадцатый, битвы класс на класс…

Прохожу, не видя и не помня,
Вдоль пустынных, серых автотрасс.

Прохожу со свечкою зажжённой,
Но не так, как мальчик, – не в руке —
С нежной искрой веры, сбережённой
В самом тихом, тайном тайнике.

Умеряя смертную кручину,
Не для кар, не к власти, не к суду,
Вот теперь нисходит Он в пучину —
К мириадам, стонущим в аду.

А в саду таинственном, у Гроба,
Стража спит, глуха и тяжела,
Только дрожь предутреннего зноба
Холодит огромные тела.