Андрей Дементьев - Все в мире поправимо…

Чу́дное время – восточная осень…

Дали прозрачны и пальмы грустны.

Красное море на берег выносит

Тихие ритмы лазурной волны.

Пишет Природа поэму раздумий.

Мудрую сказку о нас и себе.

И в тишине, и в загадочном шуме

Видятся мне перемены в судьбе.

Эйлат

Твоим словам доверья нет во мне.

Твои слова в воспоминания уходят.

И только там они сейчас в цене,

Поскольку в сердце места не находят.

Холодная весна —

С ветрами и дождями —

Не хочет лету уступить пути.

И, как в футболе,

Время нудно тянет,

Когда игру нельзя уже спасти.

От весенней грозы, от зеленых ветвей

Пробуждается в сердце поэзия снова.

Ты, смеясь, набрела на веселое слово.

И оно стало рифмой к улыбке твоей.

Осенний день наполнен светом

И грустной музыкой листвы.

И распрощавшееся лето

Сжигает за собой мосты.

В лесу пустынно и печально.

На юг умчался птичий гам.

И в тишине исповедальной

Притих березовый орга́н.

Я забываюсь работой

И музыкой.

Забываюсь от наших с тобой утрат.

Не хочу, чтобы жизнь

Стала улицей узенькой,

Откуда дороги нам нет назад.

Иосифу Кобзону

Янтарная лягушка… Арт де сюр…

Она хранит от сглаза и болезней.

Веселая – как Вовчик Винокур.

И важная – как на эстраде Резник.

Она все может… Только попроси.

Одно мгновенье и свершится чудо.

Хотя и так ты первый на Руси.

Но пусть об этом помнят все паскуды.

Я стою у могилы Сергея Есенина.

И ромашки печально кладу на плиту.

Он любил их при жизни.

И рвал их рассеянно.

И воспел эту землю

В дождях и цвету.

Серебряный век…

Имена и потери.

Отчаянье Блока.

Восторги невежд.

И в горькую бездну

Открытые двери.

И горькая память

Погибших надежд.

Серебряный век…

Золотые потери.

Великие книги.

И подлые дни.

И первые выстрелы

По недоверью.

В разлуку спешащие

Чьи-то огни.

Трагический век…

Гениальные годы.

Тревожные будни

И смутный покой.

И смотрит на нас

И печально и гордо

Серебряный век

Гумилевской строкой.

Гром в небо ударил со зла…

И небо, как водится, в слезы.

Дырявая крыша березы

Опять надо мной потекла…

И свежесть такая кругом,

Как будто арбуз разломили.

Вдали еще сердится гром.

Видать, из последних усилий.

И сердце тревожа мое,

Весь день эта свежесть струится.

Быть может, на этой странице

Осталось дыханье ее.

Еще июль, но холодно и грустно.

На ветках дождь. И зябко на душе.

И у меня сейчас такое чувство,

Что будто лето кончилось уже.

Оно ушло негаданно – в июле,

Вспугнув ветрами утреннюю тишь.

И ты, красавица, не потому ли

То хмуришься, то плачешь, то молчишь.

И зря стараюсь вновь тебе в угоду

Я возвратить июльских дней тепло.

С тобой, наверно, то же, что с погодой:

Похолоданье раннее пришло.

На булавке бьется стрекоза,

Неподвижно выпучив глаза.

Крыльями прозрачно шелестит.

Кажется, рывок – и полетит.

Но булавка крепко, как копье,

Пригвоздила на стену ее.

И, раскинув крылья, стрекоза

Погасила круглые глаза.

Хорошо на заре в лесу.

Тишь… Струится скупой огонь.

Ели пригоршнями росу

Держат бережно, —

Только тронь.

Тишину обрывает вдруг

Быстрых крыльев веселый всплеск:

Дятел, ловко вспорхнув на сук,

Будит вежливым стуком лес.

Мы бездумно живем и нелепо.

Будто вечность в запасе у нас.

Оглянитесь – кончается лето.

Чей-то вечер навеки угас.

Деревья умирают раз в году,

Чтобы весною заново воскреснуть.

Я улицей березовой иду

Среди белых памятников лесу.

Какая ночь!

Ни звука в целом мире.

На темном небе светлый луч луны.

Как будто бы на собственном буксире

Плывет луна средь этой тишины.

Медуз на берег вынесла волна.

И не вернулась больше к ним она.

Они, как линзы, на песке лежат.

И капли солнца на стекле дрожат.

Прошло всего каких-то полчаса.

И высохла последняя слеза.

В память о музыке кем-то убитого леса,

В память о музыке, тихо уснувшей на пне, —

Я постигаю молчание старого кресла,

Чтоб эта музыка снова звучала во мне.

Я ее помню в порывах веселого ветра,

В неблагозвучных угрозах охрипшей совы.

Как музыкальна в лесу была каждая ветка.

Сколько мелодий таилось в созвучьях листвы.

То лето никак не начнется.

То вот уже кончилось вдруг

И стало прохладнее солнце

Над грустью оранжевых вьюг.

Все птицы на юг улетели.

Осталось одно воронье —

При перьях, при гаме,

При деле:

Найти на морозы жилье.

Ныне пишут все, кому не лень.

Те же, у кого большие бабки,

Издают всю эту дребедень,

Чтоб покрасоваться на прилавке.

Потеснитесь, Лермонтов и Блок,

Дайте порезвиться графоманам…

Им ведь, графоманам, невдомек,

Что народ не соблазнишь обманом.

С утра бушевало море.

И грохот вокруг стоял.

Сошлись в первобытном споре

С грозою девятый вал.

Нависло над морем небо,

И споря с ним злей и злей,

Темнело оно от гнева,

Чтоб в радости стать светлей.

А море рвалось, кипело.

Никак не могло остыть,

Как будто земле хотело

Душу свою излить.

Последние дни февраля

Неистовы и искристы.

Еще не проснулась земля,

А тополю грезятся листья.

Я все это видел не раз.

Ведь все на земле повторимо.

И весны пройдут через нас,

Как входят в нас белые зимы.

Бродит по лесу осень.

Очень праздничный вид.

Мимо елей да сосен

Прошмыгнуть норовит.

И, боясь уколоться,

Шлет взамен холода.

Лес, как сруб у колодца,

Встал над тишью пруда.

Поэзия кончается во мне.

Я чувствую в душе ее усталость.

И в памяти моей на самом дне

Последняя метафора осталась.

Наверно, Пушкин прав был, говоря,

Что годы нас к суровой прозе клонят.

Нелепо для метелей декабря

Выращивать гвоздики на балконе.

Мир накалился в схватках добела.

Он полон боли, гнева и тротила.

И Муза от меня не зря ушла —

Она свою профессию сменила.

Гнев не страшен.

И привычна грусть.

Больше смерти

Старости боюсь.

Смерть мгновенна.

Старость на года.

Гнев пройдет.

А грусть со мной всегда.

Мне дорог лес зимой и летом.

Я не скрываю добрых чувств.

Ведь это он рожден поэтом.

А я лишь у него учусь.

Я слышу – шелестят страницы,

Когда листает ветер их.

И тишина, как мысль, струится.

И каждый лист – как первый стих.

Не говорю тебе «Прощай!»,

Земля Христа, земля Давида…

Но есть во мне одна обида,

Одна безмерная печаль,

Что поздно я пришел сюда,

Что лишь на грани жизни долгой

Взошла во мне твоя Звезда,

Соединяясь с зарей над Волгой.

Не знаю, сколько мне судьба отмерит,

Но если есть в запасе год,

Вернусь на озеро Киннерет,

Построю там библейский плот.

И уплыву на нем в легенду

По той воде, где шел Христос.

И красоту возьму в аренду

Ту, что увидеть довелось.

Я вспомнил Волгу возле Иордана.

И это было радостно и странно.

И музыка воды во мне звучала,

Как будто нас одна волна качала.

А мудрецы внушали мне:

«Пишите о таких глубинах,

Что у людей всегда в цене.

Не о цветах, не о рябинах —

О том, что скрыто в глубине…»

А я смотрю в глаза твои: