Дмитрий Мережковский - Антология поэзии русского зарубежья (1920-1990). (Первая и вторая волна). В четырех книгах. Книга первая

В глухой колодец, давно забытый, давно без жизни
   и без воды,
Упала капля, не дождевая, упала капля ночной звезды.

Она летела стезей падучей и догорела почти дотла,
И только искра, и только капля, одна сияла, еще светла.

Она упала не в многоводье, не в полногласье воды речной,
Не в степь, где воля, не в зелень рощи, не в чащу веток
   стены лесной.

Спадая с неба, она упала не в пропасть моря, не в водопад,
И не на поле, не в ровность луга, и не в богатый цветами сад.

В колодец мертвый, давно забытый, где тосковало без влаги
   дно,
Она упала снежинкой светлой, от выси неба к земле звено.

Когда усталый придешь случайно к тому колодцу
   в полночный час,
Воды там много, в колодце влага, и в сердце песня,
   в душе рассказ.

Но чуть на грани земли и неба зеленоватый мелькнет рассвет,
Колодец меркнет, и лишь по краю — росистой влаги
   белеет след.

Прошли караваном верблюды, качая своими тюками.
Нога на широком копыте в суставе сгибалась слегка.
Изящна походка верблюда. Красивы верблюды с горбами.
И смотрят глаза их далеко. Глядят на людей свысока.

Когда же достигнут до цели, мгновенно сгибают колени.
Как будто свершают молитву с сыновьим почтеньем к земле.
Недвижны в песках изваянья. На золоте красные тени.
Вот выбрызнут звезды по небу, ожившие угли в золе.

Опрокинутый в глубокую воронку Преисподней,
Устремляя вверх из бездны напряженное лицо,
Знаю, мучимый всечасно, что вольней и благородней
Быть не в счастье, а в несчастье, но хранить свое кольцо.

   То, единое, златое, ободочек обручальный,
   Знак обета нерушимый, связь души моей с мечтой,
   Обещание немое, что не вечность — мгле печальной,
   Я вкруг пальца обращаю путь до Неба золотой.

Я тихонько повторяю имя нежное Единой,
Той, с кем слит я до рожденья, изменить кому нельзя,
И прикованный к терзаньям, и застигнутый лавиной,
Видя тонкий светлый обруч, знаю, к выси есть стезя.

   Так. Не Адом я захвачен, не отчаяньем палимый.
   Капли с неба упадают в глубь Чистилища до дна.
   И, пройдя круги мучений, минув пламени и дымы,
   Я приду на праздник Солнца, просветленный, как весна.[6]

На глаза, утомленные зреньем, опусти затененьем ресницы.
Разве день пред дремотой не стелет над землею по небу
   зарю?
Разве год пред зимой не бросает по деревьям
   пролет огневицы?
Разве долго не кличут к раздумью — журавлей, в высоте,
   вереницы?

Разве совесть в свой час не приникнет с восковою свечой
   к алтарю?
Мы прошли тиховейные рощи. Мы прочли золотые
   страницы.
Мы рассыпали нитку жемчужин. Мы сорвали цветок
   медуницы.
Усмирись, беспокойное сердце. Я костром до утра догорю.

Один осенний первый желтый лист
Овалом малым своего объема
Пропел глазам, что кончен праздник грома,
Что Молнецвет уж больше не огнист.

   Отцвел цветок небесный. Воздух чист.
   И ласточки, садясь на кровлю дома,
   Поют, что им и Африка знакома,
   И Океан, и в крыльях бури — свист.

Конец всему, что кратко в жизни вольной,
Что любит, что целуется, поет,
А длинному как мгла ночей — черед.

   Опустошенный мир — тоске раздольной.
   Вожак-журавль, свой клюв стремя вперед,
   Повел сквозь синь свой табор треугольный.

Под Солнцем пламенным, над влагой темно-синей,
Небесным золотом согрет и озарен,
Я слышу Океан как сонмы веретен,
Я вижу пряжу волн с игрой внезапных линий.

   Тоска изгнания, весь крестный путь пустыней,
   Вдруг превращается в цветущий гудом лен,
   Мгновенный снег валов — как белизна знамен,
   Мечта — лампада мне непозабытых скиний.

Морские пропасти глубинней всех земных.
Непобедимый смерч — вся ярость духа злого.
Здесь Хаос в реве мнит, что он всему основа.

   Но миг спокойствия, благоговейно-тих,
   Мне четко говорит: «В начале было Слово».
   Земля есть Солнечный, пропетый Морем стих.

Здесь гулкий Париж и повторны погудки,
Хотя и на новый, но ведомый лад.

   А там на черте бочагов — незабудки,
   И в чаще — давнишний алкаемый клад.

Здесь вихри и рокоты слова и славы,
Но душами правит летучая мышь.

   Там в пряном цветенье болотные травы,
   Безбрежное поле, бездонная тишь.

Здесь в близком и в точном — расчисленный разум,
Чуть глянут провалы, он шепчет: «Засыпь».

   Там стебли дурмана с их ядом и сглазом,
   И стонет в болотах зловещая выпь.

Здесь вежливо холодны к Бесу и к Богу,
И путь по земным направляют звездам.

   Молю тебя, Вышний, построй мне дорогу,
   Чтоб быть мне хоть мертвым в желаемом там.

Судьба мне даровала в детстве
Счастливых ясных десять лет
И долю в солнечном наследстве,
Внушив: «Гори!» — и свет пропет.

Судьба мне повелела, юным,
Влюбляться, мыслить и грустить.
«Звени!» — шепнула, и по струнам
Мечу я звуковую нить.

Судьба, старинной брызнув сагой,
Взманила в тающий предел,
И птицей, ветром и бродягой
Весь мир земной я облетел.

Судьба мне развернула страны,
Но в каждой слышал я: «Спеши!»
С душою миг познав медвяный,
Еще другой ищу души.

Судьба мне показала горы
И в океанах острова.
Но в зорях тают все узоры,
И только жажда зорь жива.

Судьба дала мне, в бурях страсти,
Вскричать, шепнуть, пропеть: «Люблю!»
Но я, на зыби сопричастий,
Брал ветер кормчим к кораблю.

Судьба, сквозь рад десятилетий,
Огонь струит мне злато-ал.
Но я, узнав, как мудры дети,
Ребенком быть не перестал.

Судьба дала мне ведать пытки,
На бездорожье нищету.
Но в песне — золотые слитки,
И мой подсолнечник — в цвету.

Шершавый лист шуршит и шебаршит,
Так мышь в норе шушукается с мышью.
Еще вчера, предавшись вся затишью,
Являла роща шелковистый вид.
А нынче хлещет ветер сучья в сучья,
И шастают по лесу шептуны
В осине шаткой, в шорохе сосны.
В реке темно. Застыла жадность щучья.
Укол всегдашней алчности умолк.
Прильнув на дне к коряге, хищный волк
Речного стада, щука, цепенея,
Заснула. Шелестящая затея
Шипучих звуков ветра по траве
Ширяет и швыряется бурьяном.
Шишигу злого Леший сгреб арканом,
И мхи шерстятся в утлой голове.

Взвихрены ветром горбатые дюны,
Бог взгромоздился на выступ откосный.
Ветер качает зеленые струны,
Ветки поющие, терпкие сосны.

   Голос безгласия, Север на Юге,
   Ветру покорствуя, редко немые,
   Те — перекручены в дикие дуги,
   Те — как у нас, безупречно-прямые.

В этих лесах не курчавится щебет
Наших веселых играющих пташек.
В зарослях ветер лишь вереск теребит,
Нет здесь — знакомых нам с детства — ромашек.

   Не закачается дружная стая
   Солнышек желтых и луночек белых,
   Пахнут лишь капли смолы, нарастая,
   Ладан цветет в ветрохвойных пределах.

Ландыш не глянет. Кукушка не стонет
В час, как везде — хороводами вёсны.
Ветер песчинки метелями гонит,
Медью трезвонит сквозь дюнные сосны.

   Если б — «Ау!» — перекликнуться с лешим,
   С теми тенями, что век с нами юны.
   Грустные странники, чем себя тешим?
   Гусли нам — сосны, и ветки их — струны.

Вся моя радость — к обветренным склонам
Горько прильнуть, вспоминая и чая.
Если б проснуться в лесу мне зеленом,
Там, где кукует кукушка родная!