Виктор Гюго - Девяносто третий год. Эрнани. Стихотворения

Его величие блистало
          Пятнадцать лет;
Его победа поднимала
          На свой лафет;
Сверкал в его глубоком взгляде
          Рок королей.
Ты ж обезьяной скачешь сзади,
          Пигмей, пигмей!

Наполеон, спокойно-бледный,
          Сам в битву шел;
За ним сквозь канонаду медный
          Летел орел;
И он ступил на мост Аркольский
          Пятой своей.
Вот деньги — грабь их лапой скользкой,
          Пигмей, пигмей!

Столицы с ним от страсти млели;
          Рукой побед
Он разрывал их цитадели —
          Как бы корсет.
Сдались его веселой силе
          Сто крепостей!
А у тебя лишь девки были,
          Пигмей, пигмей!

Он шел, таинственный прохожий,
          Сквозь гул времен,
Держа и гром, и лавр, и вожжи
          Земных племен.
Он пьян был небывалой славой
          Под звон мечей.
Вот кровь: смочи твой рот кровавый,
          Пигмей, пигмей!

Когда он пал и отдал миру
          Былой покой,
Сам океан в его порфиру
          Плеснул волной,
И он исчез, как дух громадный
          Среди зыбей.
А ты в грязи утонешь смрадной,
          Пигмей, пигмей!

Убита совесть! Он, довольный черным делом,
С усмешкой торжества склонился к мертвецу.
Кощунственно глумясь над бездыханным телом,
Он оскорбляет труп ударом по лицу.

Коснея в бездне лжи, стяжательства и блуда,
Судья ждет подкупов, священник — синекур,
И бога своего, как некогда Иуда,
В Париже в наши дни вновь продает Сибур.[472]

Гнусавят нам попы: «Покорствуйте! На троне
Избранник господа и курии святой».
Когда они поют, меж набожных ладоней
Нетрудно разглядеть зажатый золотой.

На троне — негодяй! Пусть он помазан папой,
Он дьявольским клеймом отмечен с давних пор.
Державу он схватил одною хищной лапой,
Сжимает он в другой палаческий топор.

Ничем не дорожа, попрал паяц кровавый
Долг, добродетель, честь, достоинство церквей;
От власти опьянев, он пурпур нашей славы
Постыдно запятнал блевотиной своей.

Но если мой народ в бессовестном обмане
Погрязнет, — может быть, и это впереди, —
И если, отказав в приюте, англичане
Изгнаннику шепнут: «Нам страшно, уходи!»

Когда отринут все, чтоб угодить тирану;
Когда помчит судьба меня, как лист сухой;
Когда скитаться я от двери к двери стану
С изодранной в клочки, как рубище, душой;

Когда пески пустынь и в небесах светила —
Все будет против нас, отверженных гоня;
Когда, предав, как все, трусливая могила
Откажется укрыть от недругов меня, —

Не поколеблюсь я! Я побежден не буду!
Моих не видеть слез тебе, враждебный мир.
Со мною вы всегда, со мною вы повсюду —
Отчизна, мой алтарь! Свобода, мой кумир!

Соратники мои, мы цели величавой,
Республике верны, и наша крепнет связь.
Все, что теперь грязнят, — я увенчаю славой,
Все то, что ныне чтут, — я ниспровергну в грязь.

Во вретище своем, под пеплом униженья,
Греметь я буду: «Нет!» — как яростный набат.
Пусть в Лувре ты теперь; но предвещаю день я,
Когда тебя сведут в тюремный каземат.

К позорному столбу вас пригвождаю ныне,
Продажные вожди обманутой толпы!
Я верен вам навек, опальные святыни,
Вы — стойкости моей гранитные столпы.

О Франция! Пока в восторге самовластья
Кривляется злодей со свитой подлецов,
Тебя мне не видать, край горести и счастья,
Гнездо моей любви и склеп моих отцов.

Не видеть берегов мне Франции любимой;
Тяжка моя печаль, но так велит мне долг,
Я на чужой земле, бездомный и гонимый,
Но мой не сломлен дух, и гнев мой не умолк.

Изгнание свое я с мужеством приемлю,
Хоть не видать ему ни края, ни конца,
И если силы зла всю завоюют землю
И закрадется страх в бесстрашные сердца,

Я буду и тогда республики солдатом!
Меж тысячи бойцов — я непоколебим;
В десятке смельчаков я стану в строй десятым;
Останется один — клянусь, я буду им!

Сейчас, когда сам бог, быть может, беден властью,
                          Кто предречет,
Направит колесо к невзгоде или к счастью
                          Свой оборот?

И что затаено в твоей руке бесстрастной,
                          Незримый рок?
Позорный мрак и ночь, или звездой прекрасной
                          Сверкнет восток?

В туманном будущем смесились два удела —
                          Добро и зло.
Придет ли Аустерлиц? Империя созрела
                          Для Ватерло.

Я возвращусь к тебе, о мой Париж, в ограду
                          Священных стен.
Мой дар изгнанника, души моей лампаду,
                          Прими взамен.

И так как в этот час тебе нужны все руки
                          На всякий труд,
Пока грозит нам тигр снаружи, а гадюки
                          Грозят вот тут;

И так как то, к чему стремились наши деды,
                          Наш век попрал;
И так как смерть равна для всех, а для победы
                          Никто не мал;

И так как произвол встает денницей черной,
                          Объемля твердь,
И нам дано избрать душою непокорной
                          Честь или смерть;

И так как льется кровь, и так как пламя блещет,
                          Зовя к борьбе,
И малодушие бледнеет и трепещет, —
                          Спешу к тебе!

Когда насильники на нас идут походом
                          И давят нас,
Не власти я хочу, но быть с моим народом
                          В опасный час.

Когда враги пришли на нашей ниве кровной
                          Тебя топтать,
Я преклоняюсь ниц перед тобой, греховной,
                          Отчизна-мать!

Кляня их полчища с их черными орлами,
                          Спесь их дружин,
Хочу страдать с тобой, твоими жить скорбями.
                          Твой верный сын.

Благоговейно чтя твое святое горе,
                          Твою беду,
К твоим стопам, в слезах и с пламенем во взоре,
                          Я припаду.

Ты знаешь, Франция, что я всегда был верен
                          Твоей судьбе,
Я думал и мечтал, в изгнании затерян,
                          Лишь о тебе.

Пришедшему из тьмы, ты место дашь мне снова
                          В семье своей,
И, под зловещий смех разгула площадного
                          Тупых людей,

Ты мне не запретишь тебя лелеять взором,
                          Боготворя
Непобедимый лик отчизны, на котором
                          Горит заря.

В былые дни безумств, где радостно блистает
                          Кто сердцем пуст,
Как будто, пламенем охваченный, сгорает
                          Иссохший куст,

Когда, о мой Париж, хмелея легкой славой,
                          Шальной богач,
Ты шел и ты плясал, поверив лжи лукавой
                          Своих удач,

Когда в твоих стенах гремели бубны пира
                          И звонкий рог, —
Я из тебя ушел, как некогда из Тира
                          Ушел пророк.

Когда Лютецию преобразил в Гоморру
                          Ее тиран,
Угрюмый, я бежал к пустынному простору,
                          На океан.

Там, скорбно слушая твой неумолчный грохот,
                          Твой смутный бред,
В ответ на этот блеск, и пение, и хохот
                          Я молвил: нет!

Но в час, когда к тебе вторгается Аттила
                          С своей ордой,
Когда весь мир кругом крушит слепая сила, —
                          Я снова твой!

О родина, когда тебя влачат во прахе,
                          О мать моя,
В одних цепях с тобой идти, шагая к плахе,
                          Хочу и я.

И вот спешу к тебе, спешу туда, где, воя,
                          Разит картечь,
Чтоб на твоей стене стоять в пожаре боя
                          Иль мертвым лечь.

О Франция, когда надежда новой жизни
                          Горит во мгле,
Дозволь изгнаннику почить в своей отчизне,
                          В твоей земле!