Олег Скользящий - Непредумышленное

…Фельдшеры в скорой втыкают в него иголки, он понимает — это уже серьезно,
Друзья замечали кровь на его футболках, он все отшучивался, мол, просто упал на гвозди,
«Заживет до свадьбы», и «мы же давно не дети»… Как и все остальные, далекий от суеверий,
Но последнее время жаловались соседи — в водосток у него забиваются птичьи перья,
Стал загадочен и далек, как рассвет над Сеной, и какой-то бледный, бабушке отдал кошку.
Можно подумать, он точно на что-то подсел, но в конце концов просто вызвали неотложку.
…Он мечется: «Доктор, мне слышатся птичьи крики!» Он стонет: «Доктор, зря вы меня раскрыли!»
Сейчас он знает то, что не знает «Вики»: что двадцать — возраст роста молочных крыльев.
В карантинном отсеке глупые шутки вроде: «Для тебя у Элизы совсем не нашлось крапивы?»
Они думают, что заботятся об уроде, он почти уже не надеется на справедливость.
…Они очень долго спорили, зубоскалили, исследовали с головы и до пят его,
Он понял: они уже наточили скальпели, а крылья слабые и не помогут с пятого…
Они уверяют, что будет совсем не больно, что он будет таким как все и без отклонений.
В шесть тридцать по Москве и не-божьей воле его приговор приводится в исполнение.
А потом он лежит на кровати и смотрит в небо — небо покрыто трещинами и побелкой.
Ему не плохо. И не хорошо. Он просто не был еще никогда такой качественной подделкой.
Вокруг слезы радости, сладости и гирлянды, и он как будто живой и как будто в норме,
Только вскрыли его какие-то дилетанты и сшили как-то неправильно, не по форме…
Не те рычаги, шарниры не те, и кожа какая-то слишком живая и липнет к телу,
Ампутация душ проходит у них без дрожи в руках, но до душ им нет никакого дела.
Ему трудно дышать и жить, он не смотрит новости, не верит в свой пульс и все еще бледен, но
Его завтра спишут, точнее, наверно, выпустят. Поставят на постоянное наблюдение.
Предлагают заняться вязанием или батиком. Он начинает употреблять наркотики.
Они считают, что это психосоматика, прописывают какие-то антибиотики.
Его снова учат, как правильно делать выдохи, как надо справляться с депрессией и апатией,
Позже ставят диагноз — он из другого вида и выписывают ему на листок пять стадий.
…Он жует фастфуд и смотрит хоккей по ящику, не особо волнуясь, кто выиграет: те ли, эти ли…
Они режутся. Эти крепкие, настоящие, главное — чтобы в этот раз не заметили.
Ему говорят, что проблемы с белками и инсулином, дают сильнодействующие препараты,
Он их не слушает, он смотрит куда-то мимо, куда пролегла дорога другим крылатым,
Там какие-то белые тянутся рваным клином. «Спасибо, Элиза, но мне крапивы не надо».
Ему все кажется — скоро он будет с ними…

 Цветы — это лучшее средство от всех мировых проблем.
Вот он бежит в потрепанной майке и шортиках до колен,
Милый мальчик, порывистый как стрела и смелый такой,
Как лев,
С вишенкой за щекой.
В руках у него букет, держит крепко, чтобы не растерять.
Прохожие улыбаются ему вслед, ему можно дать лет пять
Или семь, в волосах его не то хна, не то золотистый лен —
Сбрасывает набок прядь.
Кажется, он влюблен.
Пять совершенно разных цветков от всяческих суеверий.
Сорваны, видимо, по дороге, может быть, даже в сквере,
Цветы помогают от всех проблем, его личные амулеты.
Он не надеется и не верит —
Он ЗНАЕТ это.
Цветы для пяти самых важных людей, против любого сглаза:
Учительнице, соседке напротив, девчонке из старших классов,
Тете Любе и странной тетеньке, которая иногда приходит,
От которой пахнет пластмассой
И бумагами о разводе.
Цветы спасают от разных бед, сегодня тоже должны помочь:
Против той, что ставит ему колы, против той, что папина дочь.
Против тети, которая с папой, против соседки, что орала на мать
Каждую ночь.
Против тетеньки, что хочет его забрать.
Можно подумать, что он влюблен, но цветочки его в пыли,
И не сорваны — украдены по одному с гладких гранитных плит.
Такие разные, разноцветные и живые, только запах у них один —
Запах свежей земли.
А еще слезы и парафин.
Он сделает их счастливыми. Он спешит. Часы уже отбили
Шестой аккорд.
Очень скоро он превратит их всех в цветочный, радужный
Натюрморт.
Конечно, он их находит поочередно, дарит эти красивенькие
Цветочки.
И смотрит, как медленно тикают, тикают, тикают их
Счетчики…
Эту формулу он знает отлично, давно уже выучил назубок:
Он видит себя год назад: вот он бежит и маме несет цветок,
Цветок, что немного пахнет еловыми ветками
У дорог…
Маме можно плакать, но очень редко.
А дома уже улеглась война, громовые оглушительные раскаты,
Мама сидит на полу одна, хрипло шепчет, что во всем виновата.
А в ушах до сих пор слышны крики отца, вой, звон посуды
И маты…
Он никогда так говорить не будет.
Мама радуется цветку, глаза ее становятся ласковей и зеленей,
Она обнимает его очень крепко — горячая вспышка среди теней,
Она хочет его спасти, уберечь, защитить
От всего, что грозит извне…
…Маме тогда оставалось жить
Семь дней.

  Брожу по посмертным спискам случайным выжившим, дезертиром, пославшим к черту святую рать. Небо мое, я твой заплутавший выкидыш, забывший, как положено умирать. Небо мое, мы будем опять хорошими, будем праздновать Рождество и не верить лжи. Небо пожалело нас, недоношенных, и выбросило на Землю пытаться жить. Небо близко так, и, брюхом касаясь башенок, рычит, поливая глупых живых людей, только нас, уже свихнувшихся и безбашенных, не запугать даже прогулками по воде, ведь на трех красавцев четвертый всегда чудовище, мы живем от любви до выстрела в двух шагах, мы сами себя послали в такие дали, что дальше просто некуда убегать.
   …И ведь все еще помню, как свет розовел над башнями, взрываясь солнцем в стеклах многоэтажек. С новым утром я б зарылся в дела бумажные, всё стреляющее выставив на продажу, покрывались бы белой пеной сады весенние, и дрожал бы воздух студнем в конце июля… Небо мое, я давно утопился в Сене, и меня там не приняли, выпустили, вернули. И любое яство с привкусом металлическим, и любое лакомство красит огнем карминным…
Небо, ты слышишь? Наш случай уже клинический, время шагает с миром куда-то мимо, случайным взглядом заставляя цепенеть иных, в который раз не успокоившись по сезону, наша тьма маньячит, ставит свои отметины — двойным проколом на крепко уснувшей сонной. На что надеяться, если на вечном бое мы не имеем шанса внезапно и страшно выжить?..
    Небо на нас истратило все обоймы, потом отправив рапорт куда-то ниже. Куда нам до нехитрых банальных чаяний… Какой на пороге месяц какого года?.. Небо имеет право хранить молчание — ответ может стоить небу его свободы. Пусть живые верят в вирусы и проклятия, в легенды о нашем лихом комарином рое. Мы просто имеем привычку безудержно звать его, пока оно не вспыхнет и не накроет, и все мы, уже заведомо обреченные, ждем, когда же оно проснется, поднимет веки…
    Но небо мое всегда почему-то черное, а последний рассвет отгорел в позапрошлом веке.

У него деликатный змеиный нрав, неразборчивый почерк и черный «глок».
Он рефери в сватках добра со злом и чаще всех прочих бывает прав.
Он не терпит капризов и грязных рук, говорит: «Все герои умрут в конце».
У него французский смешной акцент и умение быстро входить в игру.
Не прощает подлостей и измен, говорит, что вся его жизнь — ситком,
Его пули питаются молоком — он его за вредность берет из вен.
Он ходячий траурный декаданс, темнота, спокойствие и контроль.
Но порой в его взгляде такая боль, словно он без гипноза впадает в транс,
Говорит: «Не верь никому всерьез. Нас убили, но не списали в срок.
От меня отвернулся неверный бог, и ангел-предатель покинул пост.
Эту истину не утопить в вине, не вспомнить улыбок своих детей:
Мои дочери рано ушли в метель, но по привычке всё снятся мне».
Он глядит туда, где осенний лес подставляет шкуру под мокрый снег.
Говорит: «Проклятье лежит на всех — не достучавшихся до небес.
В наших венах черный холодный Стикс, нам до последней земной главы
Из бездны таращиться на живых, стирая усмешки с безликих лиц.
И нам больше нечего здесь беречь, некого помнить и хоронить.
Над нами мойра кромсает нить, которая держит дамоклов меч,
Да все напрасно…» И лишь когда он ловит мой удивленный взгляд,
То, больше ни слова не говоря, встает, отрезая мне путь назад.
Он берет мою руку, и быстро, вдруг, прижимает крепко к своей груди…
…Наберите девять-один-один! Или я внезапно сейчас умру,
Или… Тихо. Страшные чудеса открывает он — гордый, немолодой…
Его сердце не бьется в мою ладонь. Я читаю диагноз в его глазах.
Мне чудится, будто бы он дрожит. У меня озноб или паралич.
Он смотрит так, словно болен ВИЧ, в зрачках проносятся этажи —
Бесконечные шахты. Его война не позволяет ему дышать…
Я с трудом отхожу от него на шаг и думаю: «Что же ты, лейтенант?
Нам врут о вас повести и кино… Как тебя угораздило? Сколько лет
Прокаженным холодно на Земле? Вам здесь стыло, голодно и темно:
Чертовщина с гибелью на клыках воет в небо вечное «почему?»…
Вам носить вампирическую чуму в нечеловеческой ДНК
И маяться этим…» Меня трясет. Ведь, выходит, и я для него — еда?
Он смеется так, словно слышит всё. Нет. Не стану спрашивать.
Никогда.