Александр Гитович - Избранное

Не крупные ошибки я кляну,
А мелкий день, что зря на свете прожит,
Когда бывал я у молвы в плену
И думал, что злословие поможет.

Ночь Зангезура сердце мне тревожит.
Торжественного света пелену
Раскинет Млечный Путь — во всю длину —
И до рассвета не сиять не сможет.

Да будет так, как я того хочу:
И друг ударит друга по плечу,
И свет звезды пронзит стекло стакана,

И старый Грин сойдет на братский пир
И скажет нам, что изменился мир,
Что Зангезур получше Зурбагана.

Мне снился пир поэтов. Вся в кострах,
Вся в звездах, ночь забыла про невзгоды,
Как будто лагерь Братства и Свободы
Поэзия раскинула в горах.

И, отвергая боль, вражду и страх,
Своих певцов собрали здесь народы,
Чтобы сложить перед лицом Природы
Единый гимн — на братских языках.

О старый мир, слепой и безобразный!
Еще ты бьешься в ярости напрасной,
Еще дымишься в пепле и золе.

Я не пророк, наивный и упрямый,
Но я хочу, чтоб сон такой же самый
Приснился всем поэтам на земле.

Конечно, критик вправе нас во многом
Сурово упрекнуть — но если он,
К несчастью нашему, обижен богом
И с малолетства юмора лишен,

И шагу не ступал по тем дорогам,
Где воевал наш бравый батальон,
А в то же время, в домыслах силен,
Пытать задумал на допросе строгом:

Где я шутил, а где писал всерьез,
И правда ль, что, ссылаясь на мороз,
Я пьянствую, на гибель обреченный?

Пусть спрашивает — бог ему судья,
А бисера метать не буду я
Перед свиньей, хотя бы и ученой.

Не для того я побывал в аду,
Над ремеслом спины не разгибая,
Чтобы стихи вела на поводу
Обозная гармошка краснобая.

Нет, я опять на штурм их поведу,
И пусть судьба нам выпадет любая
Не буду у позорного столба я
Стоять, как лжец, у века на виду.

Всю жизнь мы воевали за мечту,
И бой еще не кончен. Я сочту
Убожеством не верить в призрак милый.

Он должен жизнью стать. Не трусь, не лги
И ты увидишь, как течет Занги
И день встает над вражеской могилой.

Когда мечту перебивала шутка,
Сам замысел был весел и здоров,
Но не учел масштабов промежутка
Между Войной и Праздником Пиров.

И стал у музы ненадежен кров —
Порою так бедняжке было жутко,
Что сердце жило волею рассудка,
И то — едва не наломало дров.

Все позади, мой добрый друг Кара,
Беспечный курд в неправедном Ираке.
Ты из окопов не попал в бараки,
И вот, на самом деле, нам пора

Лететь туда, где все тебе знакомо,
Где я — в гостях, а ты — хозяин дома.

Ржаного хлеба ржавая коврига
Нам украшала фронтовые сны.
Но долог путь от подвига до сдвига,
И нам теперь, в преддверии весны,

Благих советов ханжеское иго
И скорбные упреки так нужны,
Как, например, поваренная книга
В условиях блокады и войны.

Армения сказала нам: «Друзья,
Никто вас не обидит нарочито —
Такая здесь налажена защита,
Что даже пальцем тронуть вас нельзя.

Стоит на страже маршал Баграмян,
Чтоб лезвием бесценного кинжала
Навек отсечь еще живое жало
Антипоэтов и антиармян!»

К тебе, Владыка конного завода,
Я обращаюсь, голову склоня:
Ты дашь мне зангезурского коня
С такою родословной, что порода

Кричит в зрачках, как бы из тьмы былин
И вместе с ним ворвусь я невозбранно
Туда, где скрыты семьдесят долин,
Как выкуп за царевича Тиграна.

Трудился мастер, рук не опуская,
Не требуя от ближних ничего,
Чтобы собрала эта мастерская
Весь свет, все краски Родины его.

Настанет день — и повлекутся к ней
Те, что бредут за гранью океана,
И Сароян вернется в дом Сарьяна,
Как блудный сын Армении своей.

Обысканы кустарники и скалы,
Бугры и шрамы выжженной земли, —
Полиция его не отыскала,
Но мы — потомки — все-таки нашли.

Нашли полуседого человека,
Который, бросив старое жилье,
Ушел из девятнадцатого века,
Чтобы войти в бессмертие свое.

Текли века — и позабыть пора бы
Религию Погрома и Резни,
Когда зеленая чалма араба
Здесь заслоняла солнечные дни.

А там и ты пришел, Абдул-Гамид,
Побаловаться в каменных деревнях —
Поет зурна, и барабан гремит,
И трупы коченеют на деревьях.

Армения! Как путь в небытиё,
Твой старый враг не покидает сцену,
Лелея за кулисами измену
И снаряжая воинство ее.

Еще тебя пометят смертным знаком,
Поволокут с проклятьем и хулой,
И поп облобызается с дашнаком,
И сын попа обнимется с муллой.

Но кто сказал — с презренного похмелья,
Что сломан меч и продырявлен щит?
Молчит провал Аргинского ущелья,
Но память у поэта не молчит.

Его звезда горит в беззвездном мраке,
И он увидит, став на перевал,
Что не подымут голову дашнаки
И будет так, как Ленин завещал.

Армения! Бессмертен твой народ,
Он не числом прославлен, а уменьем —
И на него глядят с недоуменьем:
Что он предвидит? Что изобретет?

В какой еще посмотрит телескоп,
Какое чудо вырастит в долине,
Через какой перемахнет окоп,
Чтоб вместе с нами ликовать в Берлине?!

С балкона, сверху, видно было мне,
Как на дорожке, выметенной чисто,
Стояли иностранные туристы
У памятника Павшим на Войне.

А зной плясал по черепице крыш,
И сон пришел, незримо и нежданно,
И снились мне Отвага, и Париж,
И улица Мисака Манушяна.

Поэзия! Будь на ногу легка,
Чтоб в гости ездили поэт к поэту,
Чтоб разум не сидел у камелька,
А бодро путешествовал по свету.
Быть может, в этом-то и корень зла,
Что — как признала братская беседа —
Недалеко от глупости ушла
Безрадостная мудрость домоседа[1].