Александр Величанский - Под музыку Вивальди

Высоко на холме, среди лесов,
средь вересковых пустошей и просек —
бела и хороша лицом,
и в синей речке – отраженья проблеск —
среди лиловых кленов и осин
алевших – в небесах, где только синь —
высоко: всей пустой природы в центре
стояла испохабленная церковь.

«Ах, ewig weibliche… Хе-хе», —
сказал Орлов на языке,
давно забытым мною.
Но, поглядев в окно, я
средь вешняковских зеленей
старуху высмотрел и с ней —
совок, ведерка дужка —
трехлетнюю девчушку.

Быть может, я бы и не стал
учеником отечной кисти,
но были в моде шлак и сталь —
и чаще шлак. В застенке истин,
объект которых ненавистен,
искал я очевидно лаз.
Но из меня не вышел мистик —
кто будет отвечать за нас?

Я стал художником. Простор
пространства я себе присвоил
и пустоту, казалось, стер
хотя б с бумаги. С пустотою
души схватился я и слоем
оттенков скрыл ее от глаз.
Талант мой что-нибудь да стоил —
кто будет отвечать за нас?

Замечу кстати, мой отец
был, так сказать, белогвардейцем,
деникинцем. Его конец
теперь известен мне. И в детстве
я жил без матери – известно,
в то время победивший «класс»
врагов объединял в семейства —
кто будет отвечать за нас?

И мой простор был невесом.
Он мне принадлежал случайно.
Но невесомость – страшный сон:
рисунки расплывались. Чаял
опоры я. И вот с очами
раскосыми – в урочный час
она пришла. Мы не скучали.
Кто будет отвечать за нас?

Роман наш был предельно прост,
как Ботичеллевы рисунки
пером. Но в тех есть точность – кость,
а здесь был акварельный сумрак:
билетик членский свой из сумки
раз обронила на матрац
она… Но молодость безумна —
кто будет отвечать за нас?

К женитьбе дело шло. Как знать,
быть может, мы сочлись бы браком,
но в перспективе брака мать
ее явилась. Одинаков
был чем-то облик их. Однако
у матери был острый глаз
на родовые свойства злаков…
кто будет отвечать за нас?

Биологом она и впрямь
была. Но тот же взгляд раскосый.
Фигура та ж – куда ни глянь.
Все дело кончилось доносом,
естественно. И те же косы.
Их сходство мучило подчас
меня… И тот же стан. И нос. И
кто будет отвечать за нас?

Но все же связям родовым
не склонен доверять я. Гибко
растем мы. Но в то время им
все доверяли. И погиб я,
естественно. Мне не обидно:
естественность, как Божий глас,
была… И нам не надо гимнов —
кто будет отвечать за нас?

Шло время там у вас, где ад
эдемом числят. И, как судьбы,
неразличимый некий брат
двоюродный – он мне отсюда
чуть виден – выставку рисунков
моих устроил. В первый раз
они глядели в мир подсудный —
кто будет отвечать за нас?

Всего лишь час сей вернисаж
продлился, породивши слухи.
Да, время – это верный страж.
И вот явились две старухи
в толпе любителей, как духи
являются в дурной рассказ,
как сорняки поверх разрухи…
Кто будет отвечать за нас?

Их сходство в старости дошло
до некого предела. Еле
плелись, дышали тяжело.
Но не стеснялись, не робели.
«А неплохие акварели
писал он… этот богомаз», —
сказала мать… И в самом деле,
кто будет отвечать за нас?

Телави: узки и приземисты камни руин,
оград виноградных, проулков, ведущих в былое.
Фиаты, Фиаты вертлявые еле по ним
форсить исхитряются. Ночь наступает и строит

тяжелую церковь на площади, где ребятня
играет наощупь в футбол. Это маленький город.
И дышит народ на порогах домов после дня
с тяжелым, как олово, солнцем. Лишь храм на запорах.

Вот крепость срослась с вековой алазанской землей.
А вот на одном из проулков кривых перевале
(Фиаты юлили и дети вертелись юлой)
встал дом каменистый: давно уж в нем не обитали

ни люди, ни духи, казалось – ни стекол, ни рам,
ни ставен – чернее, чем ночь, были окон пустоты —
да: дом пустовал, как Телавский заброшенный храм,
и полуразрушен был столь же… Но вдруг поворот, и

в одном из проемов оконных увидели мы —
увидели белую голову – в черном проеме —
седую старинную голову – у головы —
пустые глазницы чернее, чем тьма в этом доме.

Была неподвижна чужой головы седина,
но только по ней было ясно, что это – старуха —
глазниц пустотою куда-то глядела она.
Такой неподвижности чужды движенья и звуки.

И все же куда-то глядели пустоты глазниц
(хоть белые клочья волос ее не шелохнулись),
и ночь исходила незримо и грозно из них
на мир, на Телави, на угол двух сгорбленных улиц.

Он был смертельно болен, и жена
его состарилась над долгою болезнью,
устала и сама была больна
уже давно. Мы отдыхали вместе

под Вильнюсом. Сосновые леса.
Чуть потускневшие старинные озера.
На мызе жили: старый дом и сад
ухоженный. Сошлись мы очень скоро.

Мы жили в комнатушках проходных.
Он много знал – недуг его не старил.
Я по окрестностям прогуливала их…
Но вот что: я играла на гитаре,

хоть редко, но еще в педвузе бард
один меня привадил к этим звукам.
(Я не любительница болтовни и карт
и прочих девичьих забав). От друга

я получила горькое письмо,
плачевное письмо в тот самый день, и
уж заполночь, самой себе на зло,
я еле слышно стала тенькать

один романс старинный… Вдруг меня
привлек какой-то звук – чужой и жалкий.
Я прервалась. У них был свет. И я
услышала: «Ну, что ж вы? Продолжайте».

Тогда послушно я взяла аккорд
и в дверь вошла к ним. Сидя на постелях,
они тихонько (не тоска, не скорбь,
а счастье прошлое), они тихонько пели…

Он был смертельно болен. Лысоват.
И страшно худ под тонким одеялом.
Я знала лишь мелодию. Слова
от них тогда впервые услыхала.

Отраженья дерев
коренятся в земле.
Но пленительных дев
заземлить не удастся:
не поймешь, не затмишь,
и, как пламень – в золе,
отражали мы лишь
их минутные страсти.

Про милых дам
сказал я без затей,
своим страстям
бесстрастью ль – потакая.
Я слишком плох,
чтоб не любить людей —
кому же впрок
взаимосвязь такая.

Подземная нимфа, газету сложи:
пора подниматься – сначала на землю,
затем по ступенькам в автобус, где зело
толкают, затем уже – на этажи —
всё выше – пусть лифт отказался от роли —
а там еще выше: встав на табурет,
возвысить газетою гору газет,
растущую на антресоли.

То ли дело: среди ночи,
когда неба нет —
очевидны многоточья
звезд или планет.
День, и снова небо тонко,
а за небом там —
что – никто не знает толком
из господ и дам.

Гол король от веры в перья,
в мантию… А сброд,
сброд стыдится лишь неверья
своего: грядет
царь в парче!.. Пацан-козявка
вякнул: «Гол король!»
Но царю не стыдно – зябко,
только зябко, голь!

Человек, как волк обложен
небылью своей.
Как клинок, тебя из ножен
я не выну. Лей,
лей любовь, вино, понеже
льется. Но по мне —
ты лишь небылью своей же
стиснута, а не.

Мы, как сплетни, пересуды
сообщались, как сосуды
силой пустоты,
в нас зиявшей – рты,
пальцы, нервов многоточье…
Колбочки часов песочных:
как их не верти,
срок один в них – ты.

Хоть отъявленною явью,
как стеклом литым.
я и сдавлен, всё же я в ней —
как в сосуде джин —
блики пылью вековою
поросли, как мхом…
Что мне явь? – а мне б: на волю
из нее тайком.

Сообщилось судно течью
с вечностью пучин.
Но морские волки, те что
знают, что почём —
судно кинули, и, судя
по всему – спаслись.
Терпят бедствие на судне
только стаи крыс.

В чем сосудов сообщенье? —
в том ли, что ни коей щелью
не пренебрегла
влага спрохвала?
В том ли, что чекушку, скажем,
мы до дна допьем
и ее наполним нашим
недобытием?