Леон де Грейфф - Под знаком Льва

I
Плывет вечерний звон издалека,
и в сердце — хмель таинственной тревоги.

Анестезирующая тоска —
печаль пути
с тоскою по дороге!

Как тень крыла
вечерние колокола,
вечерний перезвон печали.
Былая радость — ну и пусть
тебя отменит эта грусть,
которую не звали…

Шуршит зловещее крыло,
все ближе роковые крылья:
то всхлипы меди приоткрыли
безлунья черное стекло.
Летит мохнатый нетопырь,
топорща голоса безлунья.
Кто вскрикнул — птица ли?
Колдунья?
Кто ухнул — филин ли?
Упырь?
На небе, как на дне реки, —
серебряные светляки:
светясь астральными
сосцами,
мерцают звезды бубенцами…

Грузнеет влажный окоем,
дымясь густеющим туманом,
и солнце, сломанным крылом
прижав к своим кровавым ранам
густую вату облаков,
за горный кряж уходит круто…
Зато закат, взгляни, каков!
Но слишком коротка минута,
когда беззвучный фейерверк
закатных красок расцветает.
Мгновенье — и палитра тает.
Еще лишь вздох —
и свет померк.
И ночь —
как будто черный взмах
над плачем дальней колокольни…
Ушел закат
тропой окольной,
неся отчаянье в очах.

II
Вечерний звон издалека,
а в сердце — хмель тревоги.

Анестезирующая тоска
по ускользающей дороге.
И лишь одна не меркнет боль.
Мне не уйти от этой муки.
Я разлучен, любовь,
с тобой.
Любовь! С тобою я в разлуке…

III
Плывет вечерний звон издалека,
и в сердце — хмель грядущего безмолвья…

И бродят привиденья звуков —
прозрачные цветы, призрачные стрекозы -
иллюзорные всплески фантазий,
тонкие стебли мелодий,
которые вскоре поникнут
под гирей глухой тишины, —
роятся призраки иллюзий
над трагическим морем мрака,
в котором плывет утлый челнок —
грешное мое тело.
Черный час печали
замуровывает меня в себе.
Черное чрево печали,
в котором захлебнулся,
задохнулся
слабенький голос моего духа!

Шуршит зловещее крыло,
все ближе роковые крылья:
колокола! Вы приоткрыли
безлунья черное стекло.
Летит мохнатый нетопырь,
топорща голоса безлунья…
Кто вскрикнул? Птица ли?
Колдунья?
Кто ухнул? Филин ли?
Упырь?
На небе, как на дне реки, —
серебряные светляки:
светясь астральными
сосцами,
мерцают звезды
бубенцами!

IV
Вечерний звон издалека —
как будто приоткрыла дверцу
колоколов плакучих медь
в печаль и в смерть…
Да будет смерть,
как тень, легка,
и, как вино,
любезна сердцу!

Декабрь,
авгуров месяц тьмы.
Декабрь,
не небо — а клобук.
Декабрь,
не месяц, а — дикарь.
Декабрь зимы,
как перестук
костей, грохочущих окрест.
Декабрь, зловещий,
словно крест.
Декабрь, распявший на кресте
былые радости
мои…
Вот, наподобие змеи,
ползет из недр твоих
тоска,
и подступает к горлу
скорбь.
Ну что ж, декабрь,
скрути и сгорбь
Добро, как суть твоя
велит,
а Злу улучши аппетит.

Декабрь,
авгуров месяц тьмы.
Сначала вдруг увидим
мы,
как серый призрак
просквозит
на горизонте… А за ним —
другие… Словно злой магнит
притянет этот серый дым.
Декабрь!
Кровавая звезда
тобою правит,
месяц мглы.
В смирительной рубахе
льда,
на плахе выстывшей золы
безжалостно загубишь ты
мои забытые надежды, мои бродячие мечты!

Декабрь!
Не месяц, а дикарь!
Декабрь! Свистят уже твои
слепые стрелы — все свирепей,
все гуще и неугомонней…
Моих любовей соловьи,
и лебеди моих гармоний,
и попугаи празднословья
на камни падают и кровью
исходят… Кровь же —
как янтарь…

Декабрь,
не месяц, а дикарь!

Декабрь… Не небо,
а клобук.
Разгар зимы и перестук
костей, грохочущих окрест.
Декабрь, зловещий,
словно крест!
Душа не дышит. Дух ослеп.
О склеп
сырого декабря,
где погребальным звоном
медь
поет о том, что все моря —
мои моря! — моя же Смерть.
Где логово твоей
тоски,
состарившей меня
вдвойне,
в тиски зажавшей мне
виски
и иссушившей песню
мне?

Алхимия какого мавра
расплавит в сердце этот лед
и слов каких абракадабра,
декабрь, обрушит
твой оплот?

Душа не дышит. Дух ослеп.
О склеп
сырого декабря,
где погребальным звоном
медь
поет о том, что все моря —
мои моря! — моя же Смерть

Прощайте, все фальшивые кумиры:
стеклярус бриллиантовых подвесок
и золоченая зола алхимий,
бумажные цветы поддельной страсти
и крашеная белокурость Эльзы!

Колдуйте над ретортами Риторик,
дышите всласть метаном Метафизик,
ни грамма мне не нужно от Грамматик,
ни метра не приму от ваших Метрик.

Навек прощайте, показные страсти,
прощай, чистописанье чистогана!
Слезоточивые ужимки, чао!
Прощайте, феи морфио-Морфея?[36]

Адью, литературные притоны,
где недоумье высушенных мумий
и раболепье бесталанной черни
побито молью сохлых академий
в порочном круге дантовой геенны.

Я сыт банальностью стереотипа,
калькированной ленью тонких линий
и безупречным пеньем под сурдинку.
По мне бы нынче — грубостью Вийона
восславить непечатность плотской страсти!

Да здравствует экзотика смятенья,
пожар любви, землетрясенье сердца,
гармония случайности и риска —
так россыпь звезд на небе гармонична,
хотя и вдохновенно бессистемна.

Да здравствует случайность, чьи законы
подчинены влиянью тайных формул,
преобразующих толпу в сограждан…
Да здравствует нирвана… И сраженье!
Да здравствует и Жизнь и Смерть! Но смерть,
которая не выбирает жертву…

I
Во славу всем сиятельным вселенным,
на страх добропорядочным селянам,
на поруганье правильным пиитам,
рожденный не пиитом, а поэтом,
я не в чернильницу перо макаю,
а в траур мрака, черный свет
Ученый критик, проглоти пилюлю:
я демоническим огнем пылаю,
и ничего от жизни мне не надо,
чего мне не дала моя планида.

II
А мне она дала не так уж мало,
и это в целом очень даже мило,
но черт возьми, святошам что за дело,
жива моя любовь или задуло
ее недавно бурею сторонней,
и так ли я, как некий бард старинный,
на фоне древней башни (из картона)
встречаю вдохновение картинно,
и пользуюсь ли блюдом или миской,
и не бахвалюсь ли народной маской,
как некогда Вийон — простецким гробом,
а Валентиниан — кинжалом грубым,
а Юлий Цезарь — домотканой тогой,
ну, а Нерон — актерскою потугой?
Да ладно маска! Маска — это наша
почти что узаконенная ноша,
но не ношу ли часом, недостойный,
я на челе недостижимой тайны?
Не хвастаю ли, взятый из полона,
я вдруг заемной позой исполина,
как некогда Вийон — простецким гробом,
а Валентиниан — кинжалом грубым,
а Цезарь… А Нерон… А впрочем, ваше
превосходительство, смотрите выше…

III
Строфу разбойным ритмом напрягая,
заморским ямбом не пренебрегу я;
мечтатель, сброду брошу стих я дерзко,
как дискобол (то бишь метатель диска).
Но, хая и хуля, не насмехаюсь
я сам ли над собой и не страхуюсь
от всех насмешек в поисках издевки,
достойной нашей муравьиной давки?
Ирония, ты вроде челобитной,
просящей не толпы, а Человека!
Когда же испытания на склочность
вдруг выдержит и посетит нас Личность,
перед судьбой не оказавшись прахом,
как вертопрах — перед голодным брюхом
и как людская истина любая,
столкнувшаяся с истинной любовью?

IV
От жизни для себя, моя планида,
мне, кроме жизни, ничего не надо, —
ни праздников, ни золоченой рыбки…
Вот разве что не обойдусь без трубки,
в которой — молодая ли, седая —
мерцает, словно Волопас, идея.
Мне ничего не надо, лишь бы в утро
отчалить завтра — даже против ветра.

V
Родник мечты не осушив устами,
всегда я чувствую себя в пустыне:
ведь Абсолют тогда лишь только жизнен,
когда он воплощен в одной из женщин.
Не знаю, небеса ко мне добры ли —
лишь только бы Любовь не отобрали,
иначе буду тенью, Буддой мудрым,
при жизни — спящим, после смерти — мертвым.

VI
На страх добропорядочным селянам,
на поруганье праведным вселенным,
мой стих грызет устои злодержавья,
мой стих в печенках у зелобуржувья:
ведь не в чернила я перо макаю,
а в черный яд, и светлый миг смакую,
когда глотает критик мой пилюлю,
прознав, что адским я огнем пылаю.
Жар полночи — как рана ножевая!
Мечта и ночь — лишь вами и живу я!
Люблю я Женщину и в этой смуте
не чувствую сердцебиенья смерти.