Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Земля, Земля — планета голубая,
с высот волшебным кажется твой свет.
Ты все еще такая молодая,
зовущая — и в миллиарды лет!

К тебе корабль, быть может, направляют
с другого мира. В дальнем далеке
не ведают, планета голубая,
что жизнь твоя висит на волоске.

Так пусть, когда, преодолев пределы,
те космонавты на тебя сойдут,
не мертвою пустыней обгорелой —
красавицей живой тебя найдут.

Где чаша счастья до краев полна,
где навсегда повержена война!

Колышет ветер голубое знамя.
Рассветный час молчанием объят.
Холмы в степях. Под этими холмами
герои наши непробудно спят.

Их обожгли в боях жестоких пули,
и свет померк, и гулкий гром затих...
Они на запад руки протянули,
зовя вперед однополчан своих.

Среди цветов, у памятника, чаша,
а в ней огонь и день и ночь горит,
огонь, зажженный в честь героев павших.
Бросает пламя отсвет на гранит.

Художника искусная рука
резцом запечатлела на века,
как человек
без устали
шагал
и лишь затем взошел
на пьедестал,
чтоб с высоты
далёко заглянуть
и вновь продолжить
свой отважный путь.

Стоит на пьедестале Человек
и зорко смотрит в следующий век.

Мещане, не глядите, Бога ради,
на мой невзрачный,
неприметный садик.
И что в нем есть,
какая красота?
Пять тонких вишен шубинской породы,
жасмина куст,
сирени два куста,
а прочее — картошка в огороде.
Пожалуй, все.
Какая радость зренью?
Мещане, отворачивайте взгляд.
Вы скажете:
—    Пародия на сад.
Я говорю:
—    Источник вдохновенья.
Хотите — верьте мне, хотите — нет:
здесь мой рабочий кабинет.
Мой кабинет —
в каких-нибудь два метра,
но он со всех сторон
открыт для ветра.
Над головой —
душистый куст сирени,
вишневые деревья —
по бокам.
Я защищен ажурной, легкой тенью.
Стихи — на солнце.
Хорошо стихам!

Веками бытует в народе
поверье на русской земле:
однажды встречаются вроде
Зима и Весна в феврале.

Метет по полям и дорогам
густыми снегами пурга,
идет по февральским сугробам
Зима — величава, строга,
соболья роскошная шуба,
пуховая шаль на плечах,
очерчены свежие губы,
надменность в холодных очах...
Шагает по скованной речке,
склонился Мороз перед ней:
— Живи, наша матушка, вечно,
богатством несметным владей!
Гуляй по бескрайним просторам!
А службу мою ты учти...

Взглянула. А что в этом взоре?
Попробуй узнай и прочти.
По нраву ль ей верные слуги?
Нужны ли ей горы добра?

Спешит к ней дыханием юга
Весна — молодая сестра.
Беседа меж ними иль сговор —
кто может язык их понять?

А небо нахмурилось снова,
и вьюга пахнула опять...

Зима загрустила, роняет
в тревожном раздумье слезу:
не видеть ей яркого мая,
не слушать ночами грозу...

Над лесом,
над застывшею рекой,
над полем
и над каждою ложбинкой —
царит повсюду в этот час
покой...
Снежинки кружатся,
и падают снежинки.

Гуляет свадьба!
Песни, пир горой,
звучат магнитофоны, грампластинки.
Шагает с первенцем
родитель молодой...
Снежинки кружатся,
и падают снежинки.

Мальчонка за салазками бежит,
в его глазах —
задорные искринки!..
Как хорошо
на этом свете жить!
Снежинки кружатся,
и падают снежинки.

Крестьянка натопила жарко печь
и разлила удой вечерний в крынки,
готовит тесто, чтобы хлеб испечь...
Снежинки кружатся, и падают снежинки.

По радио читает диктор речь,
о смерти ядерной вещает без запинки.
Над всей Землей
висит дамоклов меч!
Снежинки кружатся,
и падают снежинки...

Вспоминается наступленье:
гром орудий, в дыму небосвод.
Зимний день боевого крещенья,
мой родной атакующий взвод.
Беззаветно сражались ребята,
смерть косила иных на бегу...
Пятна,
пятна,
багровые пятна
на сверкающем белом снегу...
Я припал к своему пулемету,
вдруг... затих, захлебнулся бой.
А потом я очнулся в санроте,
с перевязанной головой.
В полумраке увидел сестрицу
на бессонном ее посту.
Попросил: «Дай попить водицы.
Пересохло совсем во рту...»
Этот день я сквозь годы вижу
и забыть никогда не смогу.
Фронтовую армейскую книжку
как реликвию берегу.
И горжусь, что в пехотной части
пулеметчиком был рядовым.
Это очень большое счастье:
возвратиться с Победой живым!

Я возле дома посадил дубок
в апреле шестьдесят второго года.
Он развернул один, другой листок,
незримо потянулся к небосводу.
Погожим днем, дремотою объят,
он радовался и теплу и солнцу.

С дождем упал на первый листик
яд —
на нежный листик опустился
стронций...
В тревожный год дубок увидел свет:
бесились водородные метели,
и тысячи нацеленных ракет
едва-едва над миром не взлетели,
едва-едва не оборвалась нить...

Но разум встал
безумию заслоном.
Как верить хочется:
тебе, дубок мой, жить,
расти, мужать, шуметь могучей кроной,
ветвями задевать за облака,
увидеть те заманчивые дали,
те новые и светлые века —
о них мы и мечтаем, и мечтали.
Коль сбудется, тогда, в расцвете сил,
ты расскажи грядущим поколеньям,
кто спас тебя — младенцем —
от сожженья,
кто жизнь
от истребленья
защитил.

Декабрь —
дикарь.
Заметет,
завьюжит,
засвистит,
закружит,
скует, проморозит реки,
в шубу загонит человека.

Завоет...
Землю снегами покроет.
И выше
волну за волной гонит по крыше.
Еду от пернатых упрячет...

Лошадь бежит в упряжке,
бока в серебристом инее...
Мороз.
Небо, как лед, мутно-синее.
Не надо кнута — бежит сама.
Холодно.
Можно сойти с ума!

А в комнате теплой
раскрыт календарь.
На листике —
черным по белу — «декабрь».
Явился он точно.
Выходит, что зря
его я рисую как дикаря.
Озимые он по-хозяйски укрыл,
сады и леса он ветрами промыл.
Ты в голое дерево зорче вглядись
и сразу заметишь:
в нем теплится жизнь...
Над трубами сизые
валят дымы...
Начало зимы —
среднерусской зимы.

Я у поверий не бывал в плену,
к приметам нет особого доверья.
Но лишь одну из них не премину:
коль новый год раскрыл широко двери
и календарь свои первый развернул
листок,
я должен написать хоть пару строк,
как говорится, положить начало,
чтоб муза мне без устали шептала
и день за днем бурлил стихов поток.

Да будь неиссякаемым, исток!