Александр Владимирович Соболев - Бухенвальдский набат

Все в мире плод упорного труда:
крестьянин ли возделывает ниву,
возводит ли строитель города —
весь мир поет хвалу трудолюбивым.

Когда земля от стужи отошла,
копала мама в огороде грядку.
Ты был с ней рядом, и она дала
тебе в ручонки острую лопатку.

Ты помогал ей в меру детских сил.
Пусть был твой след на почве неглубоким,
но ты впервые в жизни получил
труда незаменимые уроки.

Они пошли тебе, на счастье, впрок:
твой след теперь в больших делах глубок.

Каким числом, какой величиной
твои измерить пешие дороги?
Наверно, обошли весь шар земной
твои в пути натруженные ноги.

Ты брал уступ, одолевал скалу,
где нету и намека на ступеньки.
А ведь когда-то, крохой, на полу
ты неуклюже полз на четвереньках.

Но мать однажды встала впереди,
твоей ручонке руку протянула.
Всем существом почувствовав: «Иди!»,
покачиваясь, ты шагнул до стула.

Нет без истока ни одной реки.
От материнской ты пошел руки.

Погасли в канделябрах свечи,
связалась темень
в черный бант:
в Берлине умер в этот вечер
великий русский музыкант.
Молчал рояль.
Он ждал кого-то.
В насторожённой тишине
звучала траурная нота
на оборвавшейся струне...
Белей чем мрамор
лоб открытый,
виски в поблекшем серебре.
На смертном ложе композитор
лежал,
как ратник на горе.
И с этой величавой кручи,
неся венок из белых роз,
печаль
плыла
свинцовой тучей
туда,
где русский гений рос.
Бежало страшное известье
из дома в дом,
из дома в дом.
Деревни, города, предместья
скорбели о певце своем.
И Славу пела вся Россия,
как океан, тот хор звучал...
Пред Глинкой смерть была
бессильна —
он песнею народной стал!

Владелец удивительных богатств,
так горделиво голову несущий,
балованный изысканностью яств,
ты не забыл, что значит хлеб насущный?

Тот самый хлеб, который каждый час
как воздух нужен каждому на свете,
с ним день весенний восхищает нас,
а нет его — и солнце нам не светит.

...В голодный год тащилась мать с сумой.
И выпросив где корки, где картошки,
спешила, исхудавшая, домой —
отдать тебе все до последней крошки.

А как без этих выстраданных крох
ты уцелеть и вырасти бы мог?

Кто раз-другой бессовестно солгал,
с тем совесть никогда дружить не сможет.
Как разъедает ржавчина металл,
так ложь неумолимо душу гложет.

А человек с прогнившею душой
не избежит неотвратимой мести.
Приговорен к позору сам собой,
святыню променявший на бесчестье.

Ты не умеешь и не хочешь лгать.
В той чистоте — твоя краса и сила.
Тебя с пеленок наставляла мать
и кривду ненавидеть научила.

Она тебя оберегла от лжи.
Спасибо ей сыновнее скажи.

Неправды здесь ни капли нет.

Лежал на койке госпитальной
полумертвец.
И падал свет
на странный взгляд его, печальный.
Не то уснул, не то дремал он,
укрытый мягким одеялом,
не то утих он навсегда
и погрузился в вечный холод...

Врач-капитан промолвил: — Да...
А жаль, солдат еще так молод!
Спускалась ночь.
Спускалась клеть
в подвал, в сырое подземелье...
Приблизилась неслышно Смерть,
уселась на краю постели.
—    Ну что ж, пора и на покой, —
сказала сипло, глуховато.
Солдат отвел ее рукой:
—    Нет, врешь, старуха, рановато,
до срока не хочу истлеть
твоим, карга, сожженный зельем!

Всю ночь покачивалась клеть
меж койкою и подземельем.

Ломало утро рубежи.
Солдат откинул одеяло...
у койки девушка стояла
и ласково спросила: — Жив?
Солдату протянула руку
и положила на плечо.
А он, все видя ту старуху,
шептал в бреду: — Мне горячо...
В пространстве сумрачном, безбрежном,
кровать качалась и плыла.
Пред ним в одежде белоснежной
сама Снегурочка была.
Но не из сказочного царства —
из лебединых рук ее
он принял воду и лекарство,
впадая снова в забытье.
А Смерть невидимо сидела
у изголовия его.
—    Старайся, девка, это — дело,
хе-хе... Посмотрим, кто — кого?..
Моя коса остра как бритва...

Двенадцать суток длилась битва.

Сестра махала полотенцем,
дул на больного ветерок,
кормила с ложки, как младенца,
за каждый радуясь глоток.
А он смотрел в глаза сестренке —
как много было в них тепла,
из них, казалось, струйкой тонкой
солдату в сердце жизнь текла...

Старалась Смерть.
Но как на камень
наткнулась вдруг ее коса.
Старуха развела руками
и прохрипела:
— Чудеса!
Веками я живых косила.
А тут, поди, девчушка, вот!..

И от солдата отступила:
—    А ну вас! Дел невпроворот!

Солдат и до сих пор живет!

Часами мы толпимся у холста:
деревья, пруд, кувшинками покрытый, —
обычная земная красота
нам кажется чарующим открытьем.

Художник ты. И это полотно
тебя за все труды вознаградило.
А помнишь ты, как мать давным-давно
земную красоту тебе открыла?

Она тебя водила по лугам
и по лесным извилистым тропинкам,
учила слушать утром птичий гам,
показывала каждую травинку...

Наследником ее высоких чувств
ты в мир вошел и стал жрецом искусств.

Есть край у океанов и лесов,
есть даже у галактик очертанья.
Но безгранична матери любовь,
вместившая в себя все мирозданье.

В ее глазах — не отраженье дня,
не преломленье солнечного света.
Они — источник вечного огня,
без матери зачахла бы планета.

Ей с уваженьем в пояс поклонись,
она того сторицей заслужила.
Тебе она открыла неба высь,
и кровь ее в твоих струится жилах.

Ты можешь все молитвы отвергать,
но помни как святыню слово — Мать!

В весеннем небе,
трепетный, незримый,
поет, поет
певец неповторимый.
Как этот голос
серебрист и звонок,
как он взмывает
в голубую высь!
Солирует над пашней
жаворонок...

Глядите, люди,
как прекрасна жизнь!
Тепло и радость
в акварельной шири,
дыши и наслаждайся, человек!
В своем огромном
благодатном мире
мир нерушимый утверди навек.

Вдруг над Землей, как призрак,
гриб огромный,
его взметнула ядерная бомба!
Что может быть
страшнее и нелепей:
удар!..
Ни жизни, ни певца — пустыня. Пепел...

Еще раскаты грома вдалеке,
еще полнеба в солнечном свеченье...
Еще в непотревоженной реке
едва дрожит деревьев отраженье.
Видением серебряный наряд
дугой взметнула над водою рыба...
И вдруг сверкнул меж тучами разряд,
и сорвалась грохочущая глыба!

В короткой схватке побежден покой,
и ветер налетает из-за леса,
он мечется и свищет над рекой,
и хлынул ливень дымчатой завесой...
То вспышка молнии слепит глаза,
то берега покрыты полутьмою...
Разбушевалась над рекой гроза,
горой волну вздымая над волною.

Но вот из мрака белый
пароход внезапно, словно в сказке, вырастает,
плывет он гордо, не сбавляя ход...

И кажется: стихия утихает,
и кажется: светлеет небосвод...