Георгий Леонидзе - Сталин. Детство и отрочество

На масляной неделе
У рынка шум и гам;
Амкары окружили
Горийский древний храм.

Над щелью узких улиц —
Балконы, скаты крыш;
Детей на вязах видишь
И па толпу глядишь.

И, братски состязаясь,
Борясь за честь свою,
Испытывают парни
Здесь кулаки в бою.

Нежданный вымах локтя,
И в челюсть бьет кулак;
Но разве тот мужчина,
Кого осилит враг?!

Кто крепко сшит и скроен,
Тот будет знаменит,
Кто, как хурджин, потрясши,
Соперника сразит.

Кулак тяжел, как молот.
Бойцов неистов пыл.
Сегодня будет видно,
Кто силу накопил.

Кто будет палаваном
И чей сильней удар,—
Сегодня тут, у храма,
Поймет и млад, и стар.

— Прославленный Птиани,
Победой бой увенчивай!
Противника повергни,
Мой добрый друг застенчивый!

— Любимец мой, Ходели,
Не дрогнешь и над бездною!
Ты кулаком пудовым
Плиту прогнешь железную!

— Боец Эгнаташвили,
Ты, как баржа, придавишь…
Твой ус — залогом верным,
Что свой кулак прославишь!

— А Гоча, схожий с тигром,
Сильнее Амирана.
Соперника повергнув,
Он и не двинет стана!

Не бой, а схватка дэвов!
Удар и вновь удары,
Опасные порою
И тем, кто бьется яро!

Строптивцев поединок;
Упрямо зубы сжаты;
Взлетевши вверх ногами,
Упал боец завзятый!

Загремело Верхорядье —
Нижнерядцев гонит прочь,
Отступающей ватаге
Нелегко уже помочь!

Победителя зурною
Провожает весь квартал;
Но на шумном перекрестке
Нижний Ряд плотиной стал.

Зурначи из Верхорядья
Смолкли, туш начав едва.
Вызов принял тут Хорвели,
Засучивши рукава.

Вот опять Ходели бьется,
С черной бровью сдвинув бровь;
Крепко дрогалю досталось —
Он не будет биться вновь!

А Ходели в мягких чустах
Наступает, дик и яр;
Мнится, львы колеблют землю;
За ударом — вновь удар!

Кулаки обвиты кожей
Или сложенным платком.
— Мы противников осилим,
А не то — в бою падем!

С высокой черепичной крыши
Вперил в бойцов Сосело взгляд;
Незыблемы, как башни, эти,
А те уже в пыли лежат.

Тела сраженных победитель,
Повергнув, громоздит кругом;
И мальчуган, живой, как серна,
Мечтает тоже стать бойцом.

— Скорее стать бы палаваном
Да взять противника в тиски,
Мне силу бы, как у Птиани,
Как у Ходели — кулаки!

О, лишь бы стать скорей героем,
Собратьев исцелить печаль!
Любимцем быть всего народа
И крепким волей, словно сталь!

Сосело день и ночь мечтает
Прожить во имя славных дел,
Как побратим — отважный Коба —
Желает мщенье взять в удел.

Когда горийские проселки
Объемлет сумрачная тишь,
Со стрелами и гибким луком
Крадется по тропе малыш.

Стрелу метнувши из засады,
Он крикнет: — Вот награда вам!
Я — Коба! За печаль Иаго[4]
Я жить обидчику не дам!

За двух любимых побратимов
Бороться будет, грозно мстя;
Мечтая постоять за правду,
Отныне счастливо дитя.

Школу покинули дети,
Белок проворных быстрей.
Школу ли?
             Тесные классы —
Камер тюремных мрачней!
Сердце здесь в ссадинах вечных
От ежедневных обид.
Это — тюрьма, где наставник,
Как кизилбаш, им грозит.

Слышится голос урода,
Властный, тупой и нахальный:
— Ты из грузин?
                   Как печально!
Где ты, растяпа, родился?
— В Грузии.
              — Брешешь. В России!
В нашей империи царской!
В нашей империи царской!
В нашей империи царской!
Грузии нет уж давно.
В карцер тебя бы, бревно!
Или каменья дробить!

И мальчонок смотрит хмуро
На учителя
Мучителя.

Нас в глухих и безъязыких
Превратить хотят уроды,
Заглушить в душе надежды
И отторгнуть от народа,
Чтобы в этой трудной жизни
Знали мы одни невзгоды.

Наш язык давно в загоне,
И любимый, и родной.
Горе, если даже шепот
Педагог услышит твой!
Чтоб беды не приключилось,
Объясняйся, как немой!..

В церквах обедни служат.
Клони постом колени
И Сирина Ефрема
Не забывай молений!

— Я есмь сиянье миру,
Возрадуйтесь со мною!
Блажен, кто мне внимает,
Не устрашенный тьмою!

Но как темно во храме,
И сердце — как кладбище.
— Блаженны те, что кротки…
Но кротких где отыщешь?!

И кроток только Гиа,
Трудом изнеможенный;
Покорен дед Ниника,
Нуждою разоренный.

Но эти ли блаженны?
Ужели жизнь им в радость?
Не ропщут в мире только
Вкушающие сладость!

По утрам, едва лишь грянут
Трубы солнца на просторе
И проснувшихся горийцев
Позовут к работе зори, —

Домик вырядив невестой,
Мать в печи раздует пламя
И, отправив сына в школу,
Занимается делами.

Донимает труд поденный,
Тяжко, а работать надо!..
Но маячит ей надежда,
Словно луч над темным садом.

Сына вечером уложит,
День закончив невеселый,
И опять, укутав шарфом,
Поутру отправит в школу.

Сапожный стол с пестом и шилом.
Отец неутомим в труде.
Он счастлив тем, что равных сыну
Среди картлийцев нет нигде!

Удачи мальчику желают
И школьники, и весь квартал.
В учебе первый,
Первый в хоре,
Он всем примером дружбы стал!

— Мне карту вычертил наславу!
— Задачу для меня решил.
— Меня к учебе приохотил!
— А мне прилежным быть внушил.

— Занятную прочел мне книгу!
— А мне он образцом служил.
— Мне толком разъяснил уроки!
— Меня, как друга, полюбил.

Отец гордится: — Бойкий мальчик!
Он в дедушку пошел, видать!
— Каков пострел! — шепнет учитель,
Восторга не сумев сдержать.

Так рос парнишка, и родные
Гордились сыном неспроста…
И что ни год, росла на доску
У стенки низкая тахта.

Моя залетная касатка,
Скажи, где Индия твоя?
Ты поздравляешь нас с весною,
Покинув южные края,

И в дни поры благоуханной
Вновь прилетаешь в наши страны.
Твою коричневую грудку
Не Инд ли выкупал в волне?
Тебя сынок мастерового
Ласкал глазами в вышине.

Теплом дохнуло слишком ранним,
Пригрело солнце февраля,
Весна замешкалась в воротах,
А в Картли ждет ее земля.

Вдали на улице раздался
Нежданный рокот барабана,
Затем — тяжелый шаг конвойных,
Оков однообразный звон;
И мальчик смотрит с тайной дрожью,
Суровым зрелищем смущен.

С распятием в руках священник,
За ним — процессии ряды,
Палач, готовый по уставу
Сегодня понести труды.

Конвоя круг. В кругу — пиралы
С поникшей тяжко головой.
Они не раз врагов сражали,
Избегнув пули роковой.

В нагорьях выросшие, оба —
Сыны носивших траур жен;
Один идет с улыбкой слабой,
Другой же, мнится, оглушен.

Какая им владеет дума
Пред наступающим концом?
Он жив еще, но словно распят,
С застывшим, восковым лицом.

А дробный грохот барабана
Сердца пронзает, как кинжал.
И немоты такой и гула
Сосело в жизни не слыхал.

Он пенью птиц внимал недавно,
Гонял задорного телка…
А день февральский, как весенний,
Глядит светло сквозь облака.

Откуда гул, растущий грозно,
Могущий сдвинуть глыбы скал?
Откуда сборище такое?
Толпу такую кто собрал?

На площади — помост высокий,
Три наспех врытые столба…
Народ раздвинулся пред теми,
Чья решена уже судьба.

В толпе — любители такие,
Что сами вздернут, муку для;
И ждут они нетерпеливо:
Когда ж затянется петля?

Народ теснится любопытный
От самых от ворот тюрьмы…
Кто знает, как сжигает пламя
Перед приходом вечной тьмы?!

И мальчик, ужасом объятый,
Глядит, как бы оледенев.
О, как топтал бы этих праздных
Его неутолимый гнев!

А те у места казни стали.
Уже мешки трясет палач.
— О, подарите юным юность! —
То повеленье или плач?

А грудь — как печь, где дышит известь,
Огнем сжигающим горит.
И гул кругом, и дых стесненный,
И разве есть отныне стыд?!

И вот пиралы — под петлею.
Скрипит под ними табурет.
Ужели отняты навеки
Земля, и жизиь, и этот свет?!

А мальчик сдерживает слезы,
Готовые упасть из глаз,
И он невольно вспоминает
От старших слышанный рассказ:

— Жил некогда добряк безвестный —
Друг злакам и земным плодам.
Он ниву попирать не стал бы,
Хотя б ковры постлали там.

Добряк жалел и каждый колос,
Склонивший стебель перед ним,
Но, кем-то злобно оклеветан,
Добряк был схвачен и судим.

И привели его к помосту,
И вздернули веревкой ввысь,
Но меж столбами чудодейно
Колосья густо поднялись.

И был колосьями поддержан
Простой и добрый человек,—
Так незаслуженных страданий
Чудак неведомый избег.

Под ним колосья не сгибались,
Снопом поднявшись золотым,
Невидимы зевакам праздным,
Жестокосердым и глухим.

И жертву вынули из петли.
На мир беззлобно он глядел
И зажил заново, невинный,
И светлым стал его удел.

Где же вы теперь, колосья,
Золотевшие в полях?
Трудно стало бедным парням
Одолеть предсмертный страх.

Ведь они пахали землю.
Может, зерен жемчуга,
Ставши стеблями на поле,
Их не выдадут врагам?

Где же, где же вы, колосья?
Надо парням жизнь сберечь!
Не видать златоголовых,
А петля у самых плеч!

— Боже, боже! Мать родная!
Искры слез. Возросший гул.
— Так его! — и кто-то шубу
Деловито застегнул.

— Ну и время! Капитала
Не сберечь для черных дней!
Для таких и петли мало!
Я бы их штыком, ей-ей!

— Не простим!
                  Запомним это,
Затаивши в сердце гнев!—
Молвил парень в черной блузе,
Боль и ужас одолев.

Не мальца ль желанье сбылось,
Чтоб герой не погибал?
Смертник, в саван облаченный,
Оборвался и упал.

— Он, видать, невинен, люди! —
Загудел кругом народ.
— Пощадить! Неправы судьи,
Раз могила не берет!

Но палач опять за дело,
И народ теснится зло.
Зреет ярость.
                Грудь Сосело
Снова дышит тяжело…

— Этак даже псов не душат
Или брошенных котят!
Если то царя веленье,
Он не меньше виноват!

И подавлен мальчик думой.
Сверстников объемлет страх.
И домой бегут ребята
С первым ужасом в глазах.

Едва вздремнув, проснулся мальчик
И в гневе он клянет царя.
Учителей тревожит в школе,
Негодованием горя.

— Нас наставляет катехизис,
Что вечен справедливый бог,
Что вездесущ и неизменен,
Непостигаем и высок.

Твердим, что с дней первоначальных,
Неизмерим, неповторим,
Он, всеблагой и всемогущий,
Дарит добро сынам своим.

— Ты прав, дитя!
                 — Тогда чего же
Людей лишает он щедрот?
Ужель не знает, что пирала
Обида и нужда гнетет?!

— Он знает все!
                  — Тогда зачем же,
Когда любимцев одарял,
Забыл создатель всемогущий,
Что счастья жаждет и пирал?!

— Дитя! Господь великодушен,
Но он испытывает нас,
Нам предназначив эту землю,
Следя за нами каждый час.

И по заслугам в этом мире
За гробом одаряет он…
— Но ведь создатель мудр от века
И не как смертные рожден.

Зачем всезнающему богу
Людей напрасно искушать?
Раз он дает дыханье грешным,
Ведь им греха не избежать!

А потому…
            — Ты, Джугашвили,
Побойся бога! Меру знай!
Чего ты затеваешь споры?
Вопросов праздных избегай!

Учи прилежней катехизис!
Не по годам ты, братец, смел!
Все, сказанное в этой книге,
Вписать создатель повелел…

И мальчик сел, смущен, за парту;
Сомнений не унять ему.
И в возмущенном юном сердце
Звучат слова: — А потому…