Харри Мартинсон - Аниара

Как я ни роюсь в памяти, а все же
за Нобией могу я проследить
не дальше Тлалоктитли.
Так назывался город-невидимка,
больничный город в горной Дораиме,
запрятанный в глубинах гор.
Заброшенный рудник пустили в дело,
перечинили перекрытья,
все перестроили вчистую,
и вырос Тлалоктитли
в недрах гор,
на глубине в пятнадцать сотен футов.

Чистенько возвращаюсь я
мыслями в те горы.
Собравши по миру деньжат, самаритяне
их недра закупили, обновили.
И это обошлось,
как я слыхал, в три миллиона дьюм.
В монете гондской — полмильона гонди,
в звучащей риндской — пять мильонов ринди.
Проклянчивши десяток с лишним лет,
спасательную станцию укрыли
и спасительных глубинах Дораимы.
***
Меж бесов поживешь — и доброта
покажется диковинной страной,
где ценят плод за то, что он есть плод,
где счастье простоты поет кукушкой,
звенит в долине сердца.

Время шло, и годы плыли в стылом космосе жестоком.
Большей частью аниарцы, чувство времени утратив,
у широкого окошка выжидали, не начнет ли
хоть одна из звездной стаи приближаться, вырастая.

Малыши росли, играя без помех в родимых тундрах,
там, где прежде были танцы, где теперь все обветшало.
Век иной — иные нравы. Иург давно уже в забвенье,
Дейзи, бредившая йургом, в ракушке своей уснула,
в своде, отведенном только для танцовщиц экстра-класса.

Сам сидел я молча, думал о Карелии прекрасной,
где когда-то прежде жил я, где провел я время жизни,
тридцать зим провел с весною, двадцать девять лет провел я,
прежде чем опять узнал я новые края и судьбы
в странствии души неспешном.
Чередой воспоминанья излучают свет. В пространстве
все блестят равно. Беру я из покинутого царства
лишь осколки долгих странствий.

Блеск Карелии, наверно, всех светлее среди светлых,
блеску летних вод подобен, светлых вод среди деревьев,
светлым вечером июня, что едва успел померкнуть,
а кукушка, флейта леса, уж велит красивой Айно
из воды июньской выйти, прихватив покров туманный,
и пойти на дым избушки, на счастливый зов кукушки
по Карелии лесистой.
***
Как бы мне спросить совета
у веков, давно минувших,
чьи законы мёртвы ныне,
чьи луга спалило время.

Посиди-ка в зале Мимы
да припомни жизнь другую,
как когда-то люди жили,
постигая мудрость хлеба.

Где теперь твоя родитель?
Где теперь твоя невеста?
Уж конечно, в лучшем мире.

Вспомни, как за нож схватился,
упустив свою подружку.

Отчим вышагнул из баньки,
грудей девичьих коснулся,
и его пырнул ты в сердце.
Где же это было? Вспомнил:
луг я вижу, лес я слышу —
то Карелия напевов.

Вот сижу с людьми чужими,
всяк свою сторонку хвалит —
чем владели да как жили
на Звезде Царей когда-то.

Девять тысяч лет минуло,
как сидел я рядом с милой
на лужайке, как потом я
изгнан был Судьей Верховным
из Карелии лужаек.

Хорошо, что есть забвенье.
Хорошо, что лишь мгновенья
нам прислуживает память.

Забываешь, как неспешно
Странствует душа по миру.

Лучше созерцать, но молча.
Может статься, божья стража
рядом с нами. Мы не знаем.

Если мучиться в молчанье,
если каяться безмолвно,
может, под вечер однажды
вспоминать я перестану,
странствия души окончу,
и очищен и свободен,
на Звезду Царей вернувшись,
полечу я, словно птица,
по Карелии лужаек. 

Пес мой по следу за кем идет,
Либиделла?
Ночь напролет не поет ли мой кот
о тебе, Либидель?

Лишь тишина мне слышна кругом,
Либиделла.
В доме чужом я обрел свой дом
без тебя, Либидель.

Либиделла,
где же твоя скудель?
Альфа-стелла
мечет молнии в цель.
У Альфы Центавра дальней
мы будем еще печальней.
Свети, луна.
Придет она
в рощу, обнажена.

Либиделла,
Сириус — наша цель.
Жалит тело
огненная капель.
Затейница и плутовка,
пленяет нас вдовка ловко.
Свети, луна.
Придет она
в рощу, обнажена.
Либиделла
без ничего была.
Зрела стелла:
была лунно бела.
У Альфы Центавра яркой
мы чокнемся слезной чаркой.
Свети, луна.
Придет она
в рощу, обнажена. 

А страх глядит в прозрачное пространство,
бессмысленно пронзая взором даль.
Вот дар — стеклянно-ясная погибель,
вот дар — пустая пустота, в которой
бессмысленность прозрачного прозрачней.

Вот дар — сверхновый ужас воспылал.
Ты думал мало, друг, ты слишком много знал.
Пока ты спал, космическое море
иллюзии твои истерло в прах —
как солнце, самовоспылал твой страх. 

Награда в десять миллионов гонди —
как не увлечься этакой мечтой? —
ждала того, кто развернет голдондер
и к долам Дорис нас вернет, домой.

Теперь уже награда ждет того,
кто в залах Мимы справится с зимой.

Как тайны Утешительницы вскрыть?
Как фее жезл волшебный возвратить?
Стоит над морем над вселенским вой. 

Косясь в свои расчеты, слушал я
доклад о том, как открывали море,
которое нас губит все равно,
хотя уже давно покорено.

 - Гораздо круче в прошлом вверх взлетали (пример — Икар).

Считалось даже: при наличье точки
опоры можно из ракет-ротонд
Стреляться ввысь — и полный ход вперед,
Сквозь все изгибы поля притяженья.
Наивную теорию изжили,
отдав ей целый ряд серьезных жертв (к примеру — Танатос[16]),
и «век ступеней в небо» наступил.
В том веке выходил корабль из поля
Путем последовательных энергодекондансов —
довольно ценный метод, но при том
дорогостоящ и весьма рискован.
Взгляните на кривую катастроф.
Наглядно доказует нам она,
что девствен космос был в те времена.

Не правда ли, жестока старина?
Теперь возьмем кривую наших дней,
построенную по новейшим данным.
Прогресс бесспорный обозначен в ней. 

Как страшно телескопом уловить
светило, переставшее светить,
когда оно, как черная гробница,
на кладбище космическом хранится.
Оно у мыса Времени пылало
и огненные выплески вздымало.
Согласно энтропии, жар иссяк —
светило высосал фотонофаг.
И вот лишь гарь да оболочка ныне
стоят гробницей в темноте пустыни.
Число таких надгробий бесконечно.
Незримы, по космическим кладбищам
они чернеют среди ночи вечной.

Такое солнце, свет не излучая,
как темный сгусток, закрывает звезды.
Минует месяц — звезды засияют
на месте, где теперь округлый профиль свой
величественно-мрачно чертит солнце
на бледном фоне звездного скопленья,
похожего на светлый дым. Там, в солнце,
в горе шарообразной и огромной
пещера есть, где тьма в своих объятьях
давным-давно убила духа лампы.
Застыв, под черной гарью он лежит,
в могиле безымянной позабыт. 

Наш главный инженер,
гонд с севера страны,
специалист по йессер-телескопам,
ушел из жизни
пятнадцатого ноября, во вторник.

Учитывая все его заслуги
в создании голдондеров, согласно
его последней воле, решено
прах поместить в спасательную урну
и к Ригелю
ту урну запустить.

Народ набился в комнату прощаний.
Спасательная капсула
ждала на катафалке.
Мы, по обряду спев
«Скорбь жестокая, цель далекая»,
обратно поплелись,
а дверь закрылась.

Гром агрегатов. Урна
летит туда,
где световые годы
погребены.