Лев Мей - Стихотворения

«Ты, чужеземец, ревнуешь меня к Праксителю напрасно:
Верь мне, мой милый, что в нем я художника только
                                                                                                       любила,—
Он потому мне казался хорош, что искусство прекрасно,
Он для другой изменял мне — и я про него позабыла…
Впрочем, кого не смутили бы льстивые речи: „Гнатена,
Нет, не Киприду, — тебя породила жемчужная пена!
Будь образцом для статуи богини, бессмертия ради:
Имя твое и твоя красота не погибнут в Элладе!“

Я согласилася… Мрамора глыба — такая, что только бы
                                                                                                          нимфе
Или богине статую иссечь — красовалась в ваяльне;
Чуда резца животворного ждали всечасно в Коринфе,
А Пракситель становился скучнее, угрюмей, печальней.
„Нет, не могу! — говорил он, бросая резец в утомленьи.—
Я не художник, а просто влюбленный: мое вдохновенье —
Юноши бред, не она, Прометеева жгучая сила…
О, для чего в тебе женщина образ богини затмила?“

Прошлой зимою… — Налей мне вина из потера:
Вечер свежеет — по телу и холод и жар пробегает…
Прошлой зимою в Коринфе у нас появилась гетера,
Именем Фринэ… Теперь ее всякий коринфянин знает;
Но, захотелось ли ей возбудить любопытство в народе
Или от бешеных оргий Афин отдохнуть на свободе,
Только она укрывалась от смертных, подобно богине…
Вскоре, однако ж, Коринф коротко познакомился
                                                                                             с Фринэ!
Вот подошли Элевзинские празднества… Пестрой
                                                                                                толпою
Жители Аттики шумно стекалися на берег моря:
Шли сановитые старцы, венчанные Крона рукою;
Отроки шли, с Ганимедом красою весеннею споря;
Юные жены и девы, потупив стыдливые взоры,
Ловко несли на упругих плечах храмовые амфоры;
Мужи и смелые юноши, вслед за седыми жрецами,
Жертвенных агнцев вели и тельцов, оплетенных цветами.

Все обступали толпой оконечность пологого мыса:
Против него, по предапию, вышла из моря Киприда.
Жрицы пафосской богини готовились, в честь Адониса,
Гимны обрядные петь: застонала в руках их пектида,
Звуки свирели слилися с ее обольстительным стоном…
Вдруг от толпы отделилася женщина… Длинным
                                                                                    хитоном
Был ее стан величавый ревниво сокрыт; покрывало
Белой, широкой волной с головы и до пят ниспадало.

Плавно, как будто бы чуткой ногою едва пригибая
Стебли росистых цветов, по прибрежию — далей
                                                                                     и далей —
К самой окраине мыса она подошла; не внимая
Шепоту ближней толпы, развязала ремни у сандалий;
Пышных волос золотое руно до земли распустила;
Перевязь персей и пояс лилейной рукой разрешила;
Сбросила ризы с себя и, лицом повернувшись к народу,
Медленно, словно заря, погрузилась в лазурную воду.

Ахнули тысячи зрителей; смолкли свирель и пектида;
В страхе упав на колени, все жрицы воскликнули громко:
„Чудо свершается, граждане! Вот она, матерь Киприда!“
Так ослепила своей олимпийской красой незнакомка…
Всё обаяние девственных прелестей, всё, чем от века
Жен украшала природа иль смелая мысль человека,
Всё эта женщина образом дивным своим затмевала…
Я поняла Праксителя и горько тогда зарыдала!

Но не Киприда стояла в волнах, а мегарянка Фринэ.
Меж изумленных граждан живописцы… ваятели были:
Всех их прельстила гетера… прельщает их всех
                                                                                       и поныне;
Все в свою очередь эту гетеру безумно любили…
Многих она обманула, а прочих обманет жестоко:
Темную душу не всякий увидит сквозь светлое око…
С этого самого утра Гнатена с ваятелем — розно…
Может быть, он и раскаялся, только раскаялся поздно…

Что же сказать мне еще? Изваянье богини Киферы
Кончил давно Пракситель, и давно повторяет Эллада
Имя ваятеля с именем мне ненавистной гетеры;
Но — да хранят меня боги! — теперь я спокойна,
                                                                                        я рада…
Рада свободе…
                              Взгляни: потемнели высокие горы…
Тихо, в венцах многозвездных, проносятся вечные оры…
Ночь и природе и людям заветное слово шепнула:
„Спите!“
                       …О, если бы ревность… твоя, чужеземец,
                                                                                                 заснула!»

Белою глыбою мрамора, высей прибрежных отброском,
Страстно пленился ваятель на рынке паросском;
Стал перед ней — вдохновенный, дрожа и горя…
Феб утомленный закинул свой щит златокованый за
                                                                                                 море,
            И разливалась на мраморе
            Вешним румянцем заря…

Видел ваятель, как чистые крупинки камня смягчались,
В нежное тело и в алую кровь превращались,
Как округлялися формы — волна за волной,
Как, словно воск, растопилася мрамора масса послушная
            И облеклася, бездушная,
            В образ жены молодой.

«Душу ей, душу живую! — воскликнул ваятель
                                                                                в восторге. —
Душу вложи ей, Зевес!»
                                          Изумились на торге
Граждане — старцы, и мужи, и жены, и все,
Кто только был на агоре… Но, полон святым
                                                                                 вдохновением,
            Он обращался с молением
            К чудной, незримой Красе:

«Вижу тебя, богоданная, вижу и чую душою;
Жизнь и природа красны мне одною тобою…
Облик бессмертья провижу я в смертных чертах…»
И перед нею, своей вдохновенною свыше идеею,
            Перед своей Галатеею,
            Пигмалион пал во прах…

Двести дней славили в храмах Кивеллу, небесную жницу,
Двести дней Гёлиос с неба спускал колесницу;
Много свершилось в Элладе событий и дел;
Много красавиц в Афинах мелькало и гасло — зарницею,
            Но перед ней, чаровницею,
            Даже луч солнца бледнел…

Белая, яркая, свет и сиянье кругом разливая,
Стала в ваяльне художника дева нагая,
Мраморный, девственный образ чистейшей красы…
Пенились юные перси волною упругой и зыбкою;
            Губы смыкались улыбкою;
            Кудрились пряди косы.

«Боги! — молил в исступлении страстном ваятель.—
                                                                                       Ужели
Жизнь не проснется в таком обаятельном теле?
Боги! Пошлите неслыханной страсти конец…
Нет!.. Ты падешь, Галатея, с подножия в эти объятия,
            Или творенью проклятия
            Грянет безумный творец!»

Взял ее за руку он… И чудесное что-то свершилось…
Сердце под мраморной грудью тревожно забилось;
Хлынула кровь по очерченным жилам ключом;
Дрогнули гибкие члены, недавно еще каменелые;
            Очи, безжизненно белые,
            Вспыхнули синим огнем.

Вся обливаяся розовым блеском весенней денницы,
Долу стыдливо склоняя густые ресницы,
Дева с подножия легкою грезой сошла;
Алые губы раскрылися, грудь всколыхнулась
                                                                                      волнистая,
            И, что струя серебристая,
            Тихая речь потекла:

«Вестницей воли богов предстою я теперь пред тобою.
Жизнь на земле — сотворенному смертной рукою;
Творческой силе — бессмертье у нас в небесах!»
…И перед нею, своей воплощенною свыше идеею,
            Перед своей Галатеею,
            Пигмалион пал во прах.