Лев Мей - Стихотворения

Ау-ау! Ты, молодость моя!
Куда ты спряталась, гремучая змея?
Скажи, как мне напасть нечаянно, нежданно,
На след лукавый твой, затертый окаянно?
Где мне найти тебя, где задушить тебя
В моих объятиях, ревнуя и любя,
И обратить всю жизнь в предсмертные
                                                                      страданья
От ядовитого и жгучего лобзанья?..

Я не обманывал тебя,
Когда, как бешенный любя,
Я рвал себе на части душу
И не сказал, что пытки трушу.

Я и теперь не обману,
Когда скажу, что клонит к сну
Меня борьба, что за борьбою
Мне шаг до вечного покою.

Но ты полюбишь ли меня,
Хотя в гробу, и, не кляня
Мой тленный труп, любовно  взглянешь
На крышу гроба?.. Да?.. Обманешь!

По Неве встают барашки;
Ялик ходит-ходенём…
Что вы, белые бедняжки,
Из чего вы и о чем?

Вас теперь насильно гонит
Ветер с запада… чужой…
Но он вам голов не склонит,
Как родимый, озерной.

Не согреет он вас летом,
Алой зорькой не блеснет,
Да и липовым то цветом
С моря вас не уберет.

Что ж вы, глупенькое стадо,
Испугалися-то зря?
Там и запада не надо,
Где восточная заря.

Где невзгода — уж не горе,
Где восстал от сна народ,
Где и озеро, что море,
Гонит вас: «Вперед, вперед!»

Милый друг мой! румянцем заката
Облилось мое небо, и ты,
Как заря, покраснела за брата
Прежней силы и юной мечты.

Не красней ты и сердцем воскресни:
Я ничем, кроме ласки и песни,
И любви без границ, без конца,
За тебя не прогневал Отца…

Преклонись же с молитвой дочерней
И попомни, что были всегда
И зарей и звездою вечерней
Утром — те же заря и звезда.

Зачем ты мне приснилася,
Красавица далекая,
И вспыхнула, что в полыме,
Подушка одинокая?

Ох, сгинь ты, полуночница!
Глаза твои ленивые,
И пепел кос рассыпчатый,
И губы горделивые —

Всё наяву мне снилося,
И всё, что греза вешняя,
Умчалося, — и на сердце
Легла потьма кромешная…

Зачем же ты приснилася,
Красавица далекая,
Коль стынет вместе с грезою
Подушка одинокая?..

Он тебя встретил, всему хороводу краса,
Встретил и понял — что значит девичья коса,
Понял — что значат девичьи смеховые речи
И под кисейной рубашкой опарные плечи.
Понял он это и крепко тебя полюбил,
И городских и посадских красавиц забыл…

Но отчего же, Наташа, забыла и ты,
Как у вас в в Троицу вьют-завивают цветы,
Как у вас в Троицу красные девки гурьбами
На воду ходят гадать с завитыми венками,
Как они шепчут:
                                        «Ох, тонет-потонет венок:
Ох, позабудет про девицу милый дружок!»

Не потонули — уплыли куда-то цветы,
Да уплыла за цветами, Наташа, и ты…
И позабыл он… И даже не знает — не скажет,—
Где ты?.. И свежей могилки твоей не укажет…
Но пробудились цветочки, и шепчут они:
«Спи, моя бедная!.. Будут пробудные дни…»

С полуночи до утра,
С полуночным сном в разладе,
Слышу я в соседнем саде:
          «Спать пора! Спать пора!»

С полуночи до утра
Это перепел крикливый
В барабан бьет на мотивы:
          «Спать пора! Спать пора!»

Нет! — я думаю. — Ура!
Время нам пришло проспаться,
А не то что окликаться:
          «Спать пора! Спать пора!»

Нет, ты, пташечка-сестра,
Барабань себе, пожалуй,
Да словами-то не балуй:
          «Спать пора! Спать пора!»

Глянь из клеточки с утра
Ты на божий мир в оконце
И не пой, коль встало солнце:
          «Спать пора! Спать пора!»

         В одной сорочке белой и босая,
         На прикрепленных к дереву досках,
С застывшею слезой в угаснувших глазах,
         Лежит она, красавица, страдая
В предсмертных муках…
                                             Черная коса
Растрепана; полураскрыты губы,
И стиснуты немой, но жгучей болью зубы,
И проступает пот на теле, что роса…
Бедняжечка! Над ней — и небо голубое,
И померанца сень душистая — в плодах,
И всё вокруг нее в сияньи и цветах —
         А уж у ней распятье золотое
         Положено на грудь… И вот уж второпях,
С прощальным и напутственным поклоном,
Уходит от нее и духовник-монах,
Под серой рясою и серым капюшоном,
         И впереди, с зажженною свечой,
         Могильщик-каторжник с обритой головой;
Он рот закрыл платком, он весь дрожит от
                                                                              страха,
Как будто перед ним — не смертный одр, а
                                                                                плаха…
Одну, без помощи, без дружеской руки,
Оставить бедную в последние мгновенья —
О господи, в них нет ни искры сожаленья!..
         Но что это? Взгляните: у доски
         Разбросаны одежды в беспорядке —
Плащ фиолетовый с мантильей голубой,
И платья женского меж них белеют складки,
         И рукоятка шпаги золотой
Видна из-под одежд, а вот и ларчик рядом,
С резьбой и с дорогим узорчатым окладом;
         В нем серьги, и запястья, и жемчуг —
Больная всё сняла, когда сразил недуг,
Лишь обручального кольца снять не хотела…
А!.. У нее в руке — еще рука,
Чужая, мертвая, и вся уж потемнела…
Вот отчего одна скривилася доска:
С нее свалился труп — страдальцев было двое!..
         Припав к земле кудрявой головой,
Лежит, повержен ниц, мужчина молодой!..
Он весь накрыт плащом; со смертью в грозном
                                                                                        бое
Он не сробел до самого конца
И ниц упал, чтоб мертвого лица
Не увидала милая подруга…

Но замерла у ней рука в руке супруга:
Страдалице легко с ним вместе умирать —
И никому их рук теперь не разорвать,
И скоро уж конец, и скоро эти очи
Неразрешимой тьмой загробной, вечной ночи
С улыбкой злобною завесит смерть сама…
Глядите… вслушайтесь — шепнула: «Умираю».
Нет, не глядите, прочь!.. Теперь я понимаю:
Прочь, поскорее прочь:
                                               у ней — чума, чума!

Кого-то я спросил: «Бывали вы в Помпеи?»
— «Был, — говорит, — так что ж?» — «Как что?..
                                                                             Да все музеи
В Европе и у нас, с конца и до конца,
Гордятся дивами и кисти и резца
Художников помпейских…»
                                                          — «Вероятно,
Но мне помпейское искусство непонятно,
Затем что я его в Помпеи не видал,
А видел я один песчаный вал,
Да груды пепла, да такие ямы,
Что были, может, там и статуи богов,
И знаменитые седалища жрецов,
И творческой рукой воздвигнутые храмы,—
Быть может; только их Бурбоновский музей
Все выкопал до мраморных корней».
— «А что же говорят об этом ладзарони?»
— «Молчат… На берегу ждут первой ранней тони
И точат о песок заржавые ножи…»

И вот, подумал я, теперь ты мне скажи,
Художник кесарей, маститый мой Витрувий:
Зачем Помпеи ты на лаве воздвигал,
Как будто бы не помнил и не знал,
Что сердце у твоей Италии — Везувий?
Но нет, ты прав: свободная страна,
Врагам одни гробы и выдала она…