Лев Мей - Стихотворения

       Вся в  инее морозном и в снегу,
На спуске под гору, в разгоне на бегу,
Постромки опустив и перегнув дугу,
       Остановилась бешеная тройка
Под заскорузлыми вожжами ямщика…
       Что у коней за стати!.. Что за стойка…
Ну!., знать, у ямщика бывалая рука,
Что клубом удила осеребрила пена…
И в сторону, крестясь, свернул свой возик сена
Оторопевший весь со страху мужичок,
И с лаем кинулся на переём Волчок.

Художник! удержи ты тройку на мгновенье:
Позволь еще продлить восторг и наслажденье,
За тридевять земель покинуть грусть-печаль
И унестись с тобой в желанную мне даль…

Ясный месяц, ночной чародей!..
Вслед за зорькой вечерней пурпурною
Поднимись ты стезею лазурною,
Посвети мне опять поскорей…
Сердце молотом в грудь мне колотится,
Сердце чует: к нему не воротится
Всё, с чего обмирало оно…
Всё далеко теперь… Но далекую
Пережил бы я ночь звездоокую —
При надежде… А то — всё темно.

Нет предела стремлению жадному…
Нет исхода труду безуспешному…
Нет конца и пути безотрадному…
Боже, милостив буди мне, грешному.

В галерее сидят господа;
Судьи важно толкуют в беседке;
А народу-то сколько — беда,
Словно вешние мошки на ветке.
На обои перила реки
(Еле держат чугунные склепы)
Налегли всем плечом мужики,
Чуйки, шубы, поддевки, салопы.
И нельзя же: бег на десять верст!
Ходенем всё пошло в ожиданьи:
Поднял дьякон раздумчиво перст,
Погрузился в немом созерцаньи;
Бьются трое купцов об заклад;
Тараторят их три половины.
И глядят сотни глаз и глядят
На залитые в яхонты льдины,
На воткнутые в ярком снегу
И столбы, и с веревками стойки,
И знакомые всем на бегу
Призовые удалые тройки.
Что за стати у бойких коней!
Что за сбруя, за легкие сани!
А наездник-от, ей-же-вот-ей,
Вон, вон этот в нарядном кафтане,
Уж хорош больно!..

                                      Я сквозь толпу,
Хоть бокам и была перебойка,
Пробрался-таки прямо к столбу…
Это что же за новая тройка?
Не видали…
                       В корню калмычок.
Две донечки дрожат на пристяжке;
У задка сел с кнутом паренек.
И в санях, и во всей-то запряжке
Ничего показного на глаз.
Сам наездник, быть надо, в харчевне…
Знать, в ночном побывал он не раз,
Да и вырос в глуши да деревне,
Что с дружками ему на бегу
Надо выпить пар с двадцать чаёчку?
Так и есть: вон лежит на снегу
Рукавица по кисть в оторочку.
Так и есть: вон и сам он в дверях
У харчевни. Легок на помине!
Астраханка на черных бровях,
А дубленка на серой овчине.
Ждут звонка… Чу!.. Никак и звонят?..
Чу! В судейской самой прозвенели…
Тройки чинно сравнялися в ряд —
И последний звонок.
                                        Полетели.

На дугу, на оглобли, гужи,
На постромки все враз налегая,
Понеслися, что в вёсну стрижи,
Дружка дружку шутя обгоняя.
Только новая все отстает
Больше, больше, и вовсе отстала,
А с наездника, как поворот,
Шапка наземь грехом и упала!..
А он что же? Он тройку сдержал,
Поднял шапку, на брови надвинул,
У парнишки-то кнут отобрал,
Стал на место, как крикнет — и сгинул…

Боже, господи! Видишь во дню,
А не то чтобы ночью, с постели:
Словно вихорь завился в корню,
А в уносе-то вьюги-метели!
Закрутили весь снег, понесли
В изморозной сети, без догони,
До столба, до желанной дали…
Донеслися — и фыркнули кони…
И далеко ж умчались они
Ото всех, хоть и все догоняли
И догнали, что ласточку пни,
Да и то запыхались — устали…
А они?.. На возьми — подавай
Хоть сейчас ко крыльцу королевне.
А наездник?
                    Прости, брат, прощай!..
Знать, пирует с дружками в харчевне.

Голубушка моя, склони ты долу взоры,
Взгляни ты на окно: какие там узоры
На стеклах расписал наш дедушка-мороз
Из лилий, ландышей и белоснежных роз.
Взгляни, как расписал он тайно иль не тайно,
Случайно говоря, а может, не случайно,
Хотя бы, например, вот это бы стекло?
Взгляни ж: перед тобой знакомое село,
Стоит себе оно, пожалуй, на пригорке…
…………………………………………………………….

Пир в золотых чертогах у Нерона,
Почетный пир для избранных друзей…
Сам кесарь созвал дорогих гостей
На празднества в честь муз и Аполлона;
Сам кесарь муз избрал средь гордых жен
И юных дев блистательного Рима:
Особый день был каждой посвящен,
И каждая была боготворима.
Уж восемь раз решали первенство
Для новой музы брошенные кости,
И восемь раз ликующие гости
Меняли пир, меняли божество,—
И вот настал черед для Мельпомены,
Для остальной красавицы-камены.

Триклиниум… От праздничных огней
Горят богов изваянные лики,
Горит цветной помост из мозаики,
Горит резьба карнизов и дверей,
И светятся таинственные хоры.
На раздвижном высоком потолке
Озарено изображенье Флоры —
В венке из роз, с гирляндою в руке:
Склонившись долу светлыми кудрями,
Богиня на послушных облаках,
С улыбкою весенней на устах,
Проносится над шумными гостями,
И кажется, лилейные персты
Едва-едва не выронят цветы…

И кстати бы! Давно пируют гости;
Давно в кратерах жертвенных вино
Пред статуи богов принесено
И розлито рабами на помосте;
Давно и навык и талант прямой
В науке пиршеств поваром показан;
Давно и пес цепочкой золотой
К тяжелому светильнику привязан…
А всё еще пирующим венков
Рабыни на чело не возлагали
И пышных лож еще не устилали
Живым ковром из листьев и цветов;
Но каждое покрыто было ложе
Иль тигровой, иль барсовою кожей.

Среди чертога ложа с трех сторон;
Одно из них с серебряною сенью:
С приличной для пирующего ленью
Возлег на нем сам Нерон-Аполлон.
Он в одеяньи светоносца бога:
Алмазами горит его венец;
Алмазами осыпанная тога
На олимпийский шита образец
Из белоснежной, серебристой ткани;
Ни обуви, ни пояса на нем;
Резной колчан сверкает за плечом;
Лук и стрела небрежно сжаты в длани.
У ног его Софоний-Тигеллин,
Наперсник и всемощный властелин.

За дочерей Германика когда-то
В Калабрию он выпровожден был
И рыбаком дни жалкие влачил,
Пеняя на решение сената;
Сетями хлеб насущный добывал;
Привык к труду, не знаемому с детства,
И вдруг — отец богов ему послал
Нежданное, богатое наследство!
Купивши право снова въехать в Рим,
Явился он средь мировой столицы,
Завел коней, возничих, колесницы
И отличен был Нероном самим.
Коварный, ловкий, наглый и пригожий,
Он образцом был римского вельможи.

Эпикуреец, баснословный мот,
Он Энобарба изумил недавно
Своею роскошью и выдумкой забавной.
На пруд Агриппы был им спущен плот,
Уставленный трапезными столами
И движимый десятками судов;
Придворные, одетые гребцами,
Под звуки лир и голоса певцов,
Вздымали мерно весла золотые
И медленно скользили по воде;
Когда ж на тихо дышащем пруде
Заколыхались сумерки ночные,
В густых садах зажглися фонари,—
И длился пир до утренней зари.

По берегам стояли павильоны;
У их порогов, с пламенем в очах,
С венками на заемных париках,
Гостей встречали юные матроны.
Бессильны кисть, и слово, и резец
Для этих жриц и избранниц Гимена…
И вот уже двурогий свой венец
Сронила в море сонная Селена…
Но Тигеллин в пирах не забывал
Ни гласных дел, ни тайных поручений…
Теперь, под гнетом смутных размышлений,
В триклиниум к Нерону он вступал.
Но понемногу стал повеселее,—
И скромно улыбается Поппее.

В тот день Поппея ездила с утра
По форуму; пред ней рабы бежали;
Испанские мулы ее теряли
Подковы из литого серебра;
Чернь жадная квадригу окружала,
Кричала: «vivat», простиралась ниц…
Потом Поппея ванну заказала
Из молока девятисот ослиц;
Потом на пир заботливо рядилась:
Бесценным мирром тело облила,
Бесценный жемчуг в косы заплела
И вечером в триклиниум явилась,
Прекрасна, неизменно молода,
Как томная вечерняя звезда.

Под складками лазурного хитона,
Прозрачного, как утренний туман,
Сквозит ее полуразвитый стан,
Сквозит волна встревоженного лона.
Гибка, стройна, как тонкая лоза,
С приемами застенчивой девицы,
Поппея на стыдливые глаза
Склонила белокурые ресницы.
Казалось, эти детские уста
Одни приветы лепетать умели
И в этом взоре девственном светлели
Одна любовь, невинность, чистота…
Но кто знавал Поппею покороче —
Не верил ни в уста ее, ни в очи.

Давно ли на Октавию она
Бессовестно Нерону клеветала
И скорбную супругу заставляла
Испить фиал бесчестия до дна?!!

                                …Пронеслась гроза,
И прошлое давно забыто было,
А в настоящем — новая беда!
В созвездии младых красот тогда
Взошло другое, яркое светило…
Досужий Рим, в честь новой красоты,
Жег фимиам похвал и тонкой лести
И рассыпал поэзии цветы.
Сам кесарь с юной римлянкою вместе
Любил бывать, любил ей угождать,
К Поппее охлаждаясь понемногу;
Но та свою душевную тревогу
Старалася от кесаря скрывать:
В ней зависть, гнев и ревность возбудила
Последняя камена — Максимилла.

На первом ложе, с левой стороны
От ложа осененного Нерона,
Ты возлегла, красавица матрона,
Богиней цветоносною весны!
Пурпурная туника Мельпомены,
Не удержась на мраморе плеча,
Слилась с него на девственные члены,
Весь трепетный твой стан изоблича.
Твоя коса венцом трехзвездным сжата,
Но кажется, мгновение — и вот
Она алмазный обруч разорвет
И раздробится в иверни агата
О дорогую мозаику плит…

Соперница Киприды и харит,
Одной рукой ты оперлась на маску,
Другой — ритон с фалернским подняла;
Сама любовь лукаво расплела
Твоей котурны узкую подвязку;
Сама любовь глядит в твоих очах,
Пылает на зардевшихся ланитах,
Смеется на коралловых устах…
Недаром в избалованных квиритах,
В изнеженцах Неронова двора,
Ты пробудила дремлющие силы,
Недаром у порога Максимиллы
Они толпятся до ночи с утра,
Недаром всё сильнее и сильнее
Кипит вражда ревнивая в Поппее!

Не перечесть поклонников твоих,
От бедного плебея до вельможи!
Глава разгульной римской молодежи,
Законодатель пиршеств удалых,
Богач Петроний все дворцы и виллы,
Все земли, всех невольниц и рабов
Отдаст за взгляд приветный Максимиллы
И сам пойти в невольники готов;
Но Максимилле нужен не повеса:
Красавица взыскательна, горда —
Ей нужен муж совета и труда,
Могучий дух и воля Геркулеса.
А вот и он, вот северный Алкид,
         Сын Альбиона дальнего, Генгит.

Когда на берег непокорной Моны,
Удобное мгновенье улучив,
Светоний темной ночью, чрез пролив,
Победные направил легионы
И римляне в глубокой тишине
К отлогому прибрежью подплывали,—
Весь остров вдруг предстал пред них в огне
Столетние деревья запылали
И осветили грозные ряды
Британцев. С распущенными власами,
Как фурии, с зажженными ветвями,
С речами гнева, мести и вражды,
В рядах носились женщины толпою
И варваров воспламеняли к бою.

При зареве пылающих дубов,
При возгласах друидов разъяренных,
Посыпался на римлян изумленных
Дождь камней, стрел и копий с берегов.
Смутился строй воителей могучих;
Но крикнул вождь — и вмиг на берега
Они внесли орлов своих летучих
И ринулись на дерзкого врага.
Тогда-то встречу сомкнутому строю,
Со шкурою медвежьей на плечах,
С дубиной узловатою в руках,
Предстал Генгит, всех выше головою,
И римлян кровь ручьями полилась,
И дорого победа им далась.

Британцев смяли. Ранами покрытый,
Генгит упат на груду мертвых тел
И взят был в плен, и нехотя узрел
И Тибр и Капитолий именитый.
На первых играх вождь британский был,
При кликах черни, выведен в арену
И голыми руками задушил
Медведя и голодную гиену.
Затем его позвали во дворец,
Одели в пурпур, щедро наградили,
Толпой рабов послушных окружили
И подарили волей наконец:
Как птица, ждал он ветерка родного,
Чтоб улететь в свою отчизну снова.

Но… Максимилла встретилась ему,—
И полюбил дикарь неукротимый,
И позабыл про Альбион родимый.
Суровый, равнодушный ко всему,
Что привлекало в городе всесветном,
В приемной у красавицы своей
Он сторожем бессменным, безответным
Встречал толпы приветливых гостей.
К нему привыкли, звали Геркулесом —
Он молча улыбался каждый раз
И не сводил с квиритки юной глаз.
И вот, в укор искателям-повесам,
Он предпочтен и полюбился ей
Отвагою и дикостью своей.

Однажды кесарь новую поэму
Читал у Максимиллы; тесный круг
Ее друзей и молодых подруг
Внимал стихам, написанным на тему:
«Сапасе parturiens»[6]. Он читал
И с каждою строкой одушевлялся;
Под льстивый шепот сдержанных похвал
Гекзаметр, как волна, переливался…
Вдруг, на одной из самых сильных фраз,
Раздался храп заснувшего Генгита!
Приличье, страх — всё было позабыто,
И громкий хохот общество потряс:
Заслушавшись стихов поэмы чудной,
Британец спал спокойно, непробудно.

В душе Нерона вспыхнула гроза:
Он побледнел; виски налились кровью;
Под бешено нахмуренною бровью
Метнули искры впалые глаза,
И замер на устах оледенелых
До половины вылившийся стих,
И вздрогнул круг гостей оцепенелых;
Но быстрый гнев еще быстрей затих.
«Живи вовеки! — молвит Максимилла.—
Напрасно, кесарь, рассыпаешь ты
Пред варваром поэзии цветы:
В нем духа мощь убила плоти сила…»
Нерон смеялся, варвара обнял
И тут же всех присутствовавших звал
К себе на пир…

                                 Давно пируют гости;
Давно в кратерах жертвенных вино
Пред статуи богов принесено
И розлито рабами на помосте;
Давно и навык и талант прямой
В науке пиршеств поваром показан;
Давно и пес цепочкой золотой
К тяжелому светильнику привязан…
Нерон дал знак — и с озаренных хор
Певцов лидийских цитры зазвучали,
И стройный гимн пронесся в пирном зале.
Блеснул победно Максимиллы взор,
И, от бессильной зависти бледнея,
Потупила глаза свои Поппея.

Клир воспевал царицу торжества,
Любимицу младую Аполлона,
Сошедшую на землю с Геликона.
Пропетый гимн придворная молва
Приписывала кесарю негласно,
И, как ни скромен автор гимна был,
Но дружный хор приветствий шумных ясно
Венчанного поэта обличил.
Нерон едва приметно улыбался
И лиру приказал себе принесть:
Сам Аполлон, прекрасной музе в честь,
Хвалебный гимн пропеть намеревался.
Всё смолкло, словно гений тишины
Слетел в чертог на первый звук струны.

Нерон запел… Отчетливый, могучий
И гибкий голос кесаря звучал,
Гремел грозой, дрожал и замирал
В мелодии менявшихся созвучий.
В них слышались кипучая борьба
И мощный отзыв непреклонной власти,
И робкая, покорная мольба,
И плач, и смех, и тихий ропот страсти…
Певец умолк, а все еще вокруг
Ему внимали в сладком умиленье…
Но миг один — и всё пришло в волненье,
И весь чертог заколебался вдруг
Под непрерывный гром рукоплесканий,
Восторженных похвал и восклицаний.

В разгаре пир. Меняются чредой
Неслыханно-затейливые блюда;
Финифтью расцвеченная посуда
Везде блистает грудой золотой;
Прельщая вкус и удивляя взоры,
Обходят избалованных гостей
Заветные потеры и амфоры,
Бесценные и редкостью своей,
И нектаром, заботливо храненным:
Спокойное фалериское вино
Библосским искрометным сменено,
Библосское — хиосским благовонным,
Хиосское — фазосским золотым,
Фазосское — коринфским вековым.
Шумнее пир, смелее разговоры,

Нескромней смех, живей огонь очей…
Одни в толпе ликующих гостей,
Потупили задумчивые взоры
Поппея и Софоний-Тигеллин;
На их челе сомнение, забота
И тайный страх… Но Рима властелин
Софонию шепнул украдкой что-то,
А на Поппею бросил беглый взгляд —
И лица их мгновенно просветлели…
Меж тем тимпаны, трубы и свирели,
И струны лир торжественно гремят,
И резвый рой менад гостей забавит,
И хор певцов царицу пира славит —

Красавицу, богиню из богинь…
Уж за полночь… Гостей не потревожа,
Поппея тихо поднялася с ложа
И, скрытая толпой немых рабынь,
Скользнула незаметно из столовой.
Но видел всё внимательный Нерон:
Он также встал, нахмуренный, суровый,
И также вышел из чертога вон,
Безмолвно опершись на Тигеллина,
И двери затворилися за ним…
Переглянулись с ужасом немым
Все гости по уходе властелина…
Вдруг затрещал над ними потолок,
И Флора уронила к ним цветок.

Упала пышнолиственная роза…
За ней другая, третья… словно вязь
В перстах лилейных Флоры расплелась,
И, волею богов, метаморфоза
Свершалась очевидно: с высоты
Лилися вниз дождем благоуханным
Мгновенно оживавшие цветы.
Поражены явлением нежданным,
Вскочили гости, слов не находя,
Чтоб выразить всю силу изумленья,
Но — минул краткий миг оцепененья,
И мерный шум цветочного дождя
Покрыли оглушительные крики:
«Живи вовеки, кесарь наш великий!

Да здравствует божественный Нерон!
Благословенны дни его драгие!..»
Ликуют снова гости молодые,
И снова смех и чаш веселый звон
Триклиниум умолкший огласили.
Недавний страх и ужас далеки!
Из ярких роз и белоснежных лилий
Свиваются пахучие венки;
Плетутся вязи длинные фиалок,
Нарциссов, гиацинтов, васильков…
 «Менад сюда! Канатных плясунов!
Вина! вина! Кто пить устал, тот жалок!
Придумывай скорей, архимагир,
Чем заключить достойнее наш пир!»

Все девять муз украшены венками;
На всех гостях гирлянды из цветов;
Все ложа, пол, весь длинный ряд столов У
сеяны, усыпаны цветами…
Пора рабам дать отдых и покой:
Генгит вскочил и ложе с места сдвинул
И пса толкнул могучею пятой:
Рванулся пёс, светильник опрокинул
И цепь порвал… И вот рабы ушли,
Ушли рабыни, плясуны, менады…
Кой-где погасли пирные лампады…
Веселый смех и крики перешли
В невнятные слитые разговоры;
Замолкнул клир и потемнели хоры…

И падают, и падают цветы,
И сыплются дождем неудержимым…
В лугах и злачных пажитях под Римом
Три дня их сбором были заняты
Селянки загорелые и дети…
И падают, и падают цветы,
И зыблются, как радужные сети,
Спущенные на землю с высоты.
Их сотня рук с потухших хор кидает
Корзинами, копнами; аромат
Вливает в воздух смертоносный яд;
Клокочет кровь, и сердце замирает
От жара и несносной духоты…
И падают, и падают цветы…

Напрасен крик пирующих: «Пощады!
Мы умираем!» Падают цветы —
Пощады нет: все двери заперты;
Потухли всюду пирные лампады…
В ответ на вопль предсмертный и на стон
В железных клетках завывали звери,
И за дверями хохотал Нерон.
Еще мгновенье…
                              Растворились двери —
Великодушный кесарь забывал
Обиду, нанесенную поэту…
Впоследствии, припомнив шутку эту,
Позвал на пир гостей Гельогабал;
Но тем гостям плачевней жребий выпал:
Помешанный цветами их засыпал…