Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Когда мы посетили то,
Что в Англии зовется “ZОО”,
Придя домой и сняв пальто,
Я сразу стал лепить козу.

Коза не думает, как жить,
А просто знай себе живет,
Всегда стараясь ублажить
Снабженный выменем живот.

Я понял тех, кому коза,
А временами и козел
Милей, чем женщин телеса,
Чем пошловатый женский пол.

Но, вздумав нечто полюбить,
Отдаться чьей-то красоте,
Ты это должен пролепить,
Чтоб подчинить своей мечте.

Чтоб сделалась твоя коза
Не тварью, издающей смрад,
Не “через жопу тормоза”,
А королевой козьих стад.

Протокозы янтарный зрак
Господь прорезал, взяв ланцет,
Чтоб нам явилась щель во мрак,
В ту тьму, что отрицает свет.

Простой жизнелюбивый скот,
Видать, не так-то прост, друзья:
Напоминанье он несет
В зрачках о тьме небытия.

Коза несет в своем глазу
Начало и конец времен,
И я, кто изваял козу, –
Я выше, чем Пигмалион.

Вниз головой висит паук
В углу меж печкою и шкафом.
Магистр мучительских наук,
Он в прежней жизни звался графом.

Но точно так же соки пил
Из робкого простонародья.
Господь за это сократил
Его обширные угодья.

Как прежний грозный паладин
Кольчуги пробивал кинжалом –
Мушиных панцирей хитин
Паук прокалывает жалом,

Чтоб только сушь и пустота
Остались громыхать в хитине.
А прежний паладин Креста
Погиб в сраженье при Хиттине.

И Бог сказал ему: “Дрожи,
Болван с мышлением убогим!
Пришел ты человеком в жизнь,
А прожил жизнь членистоногим.

Ты, как мохнатый крестовик,
Всю жизнь сосал чужие соки,
Но вдруг решил, что ты постиг
И Божий промысел высокий.

Ты мог со смердов шкуру драть, –
Чего я тоже не приемлю, –
Но вдруг явился разорять
Ты и мою Святую Землю.

Ты, мною слепленная плоть,
Гордыней смехотворной пучась,
Как я, как истинный Господь,
Дерзал решать чужую участь.

К твоей спине я прикреплю
Всё тот же крест и в новой жизни –
Как знак того, что я скорблю
О всяком глупом фанатизме”.

И вот, повиснув вниз башкой,
Паук с натугой размышляет:
“Любая муха – зверь плохой,
Любая муха озлобляет.

Не вправе оставлять в живых
Я этот род мушиный жалкий
С цветными панцирями их,
С их крылышками и жужжалкой”.

Без колебаний бывший граф
За мух решает все вопросы
И прытко прячется за шкаф
От поднесенной папиросы.

У кота нет ничего заветного
(О жратве не стоит речь вести).
Нет такого лозунга конкретного,
Чтоб на подвиг за него пойти.

Кот нажрется колбасы – и щурится
(Краденой, конечно, колбасы).
Словно у свирепого петлюровца,
Жесткие топорщатся усы.

Словно у матерого бандеровца,
Алчность дремлет в прорезях зрачков.
Даже сытый, он к столу примерится,
Вскочит, хапнет, да и был таков.

Из-за кошки может он поцапаться
С другом романтической поры.
Чем он лучше, например, гестаповца,
Только без ремня и кобуры?

Кошка-мама может хоть повеситься –
Кот ее растлил – и наутек.
Он ведь бессердечнее эсэсовца,
Только без мундира и сапог?

Он потомство настрогал несчетное
И его уже не узнает –
Крайне бездуховное животное,
Кратко называемое “кот”.

Но пусть кот никак не перебесится,
Сгоряча его ты не брани:
Люди тоже сплошь одни эсэсовцы
И в гестапо трудятся они.

Кот живет, пока не окочурится,
По законам общества людей,
Ну а люди сплошь одни петлюровцы
И рабы бандеровских идей.

Суть кота вполне определяется
Тем, как создан человечий мир.
Люди же Петлюре поклоняются
И Степан Бандера – их кумир.

Если всё ж тебе на нервы действует
Кот своею гнусностью мужской,
То тебе охотно посодействуют
Мужики в скорняжной мастерской.

Ты с котом играючи управишься,
“Кис-кис-кис” – и оглушил пинком,
А затем у скорняков появишься
С пыльным шевелящимся мешком.

Выполнят заказ – и ты отчисли им
Гонорар, что прочим не чета,
И слоняйся с видом независимым
В пышной шапке из того кота.

Немало пьющих и курящих
И потреблявших марафет
Уже сыграть успели в ящик,
И больше их на свете нет.

Немало слишком работящих,
На службу мчавшихся чуть свет
Сыграли в тот же страшный ящик,
И больше их на свете нет.

Для правильных и для пропащих –
Один закон, один завет:
Все как один сыграют в ящик,
И никому пощады нет.

И новые теснятся сотни
На предмогильном рубеже…
На свете стало повольготней
И легче дышится уже.

Немало лишнего народу
На белом свете развелось,
Но истребила их природа
И на людей смягчила злость.

Теперь готовится затишье,
Но помни правило одно:
Коль ты на этом свете лишний –
Сыграешь в ящик всё равно.

Все люди в этом смысле – братство,
Поэтому не мелочись,
Раздай пьянчугам всё богатство
И нравственностью не кичись.

Ты, благонравия образчик,
Пьянчуг не смеешь презирать:
Нас всех уравнивает ящик,
В который мы должны сыграть.

Я агрессивен стал с годами,
Мне изменили ум и вкус,
Я нахамить способен даме
И заработал кличку “Гнус”.

Да, такова людская доля:
Жил романтический юнец,
Не знавший вкуса алкоголя,
И вот – стал Гнусом наконец.

Теперь не грежу я о чуде,
Сиречь о страсти неземной.
Теперь вокруг теснятся люди,
Им выпить хочется со мной.

Ну почему же не откушать?
Хлебну – и все кругом друзья,
Им мой рассказ приятно слушать
О том, какой мерзавец я.

Их моя низость восхищает,
“Дает же Гнус!” – они твердят.
Они души во мне не чают
И подпоить меня хотят.

И вновь я пьяным притворяюсь,
Чтоб подыграть маленько им,
И вновь бесстыдно похваляюсь
Паденьем мерзостным своим.

Когда же я домой поеду,
То страх на встречных наведу,
Поскольку громкую беседу
С самим собою я веду.

Слезу я слизываю с уса,
И это – вечера венец:
Когда журит беззлобно Гнуса
Тот романтический юнец.

Я вижу, как ползут по лицам спящих
В зловещей тьме мохнатые комки.
Глупец в Кремле открыл волшебный ящик –
И вырвались на волю пауки.

Брусчатка сплошь в разливе их мохнатом,
В мохнатых гроздьях – грозные зубцы,
И нечисть расползается – Арбатом,
По Знаменке и в прочие концы.

Они уже шуршат в моем жилище,
Они звенят, толкаясь в хрустале,
И вместо пищи жирный паучище
Застыл, присев на кухонном столе.

Распространяясь медленно, но верно,
Хотят одно повсюду совершить:
Не истребить, а лишь пометить скверной,
Не уничтожить, а опустошить.

И оскверненная моя квартира
Хоть с виду та же, но уже пуста,
И во всех формах, всех объемах мира –
Шуршащая, сухая пустота.

Пролезет нечисть в дырочку любую,
Сумеет втиснуться в любую щель,
Чтоб высосать из мира суть живую,
Оставив только мертвую скудель.

Напоминают пауков рояли,
Прически, зонтики и кисти рук,
И в волосах на месте гениталий
Мне видится вцепившийся паук.

Со шлепанцем в руке на всякий случай
Лежу во тьме, стремясь забыться сном,
И чую волны алчности паучьей,
Катящиеся в воздухе ночном.