Анатолий Аврутин - Журнал «День и ночь» 2011–03 (83)

В спутанных твоих волосах —
Летние мои дожди.
Тише сиди на часах,
Тише смотри, говори…
Потому, если тронется лёд,
Ускользнёт моя рука, ускользнёт,
Ускользнёт — не будет «ждёт» и «не ждёт» —
Просто — пока.
В переплётах неподшитых — подол…
Будешь петь — любить и пить — голосить,
Потому что, если тронется лёд,
То подаренных сапог не сносить.
Тихо льётся под осиновый кол
Горемычная вода — пустота,
И качается легко-прелегко
Тень твоя.
Твоя. Легка-прелегка.

К вечеру затоскуешь,
носом почти клюёшь…
Это ж во сне такую
выплачешь, засмеёшь —
ся колокольцем в омут —
не отводи глаза:
бледная, как икона,
страшная, как гроза.
Вон в телогрейке колет —
выстиралось бельё.
Господи, слева колет,
справа — опять поёт.
Господи — ночью счастье,
а по утрам — грехи.
То есть по нашей части —
ангелы да стихи.

Прогретые солнцем луга,
И, солнцем твоим прогретая,
Легка, совершенно легка,
И неразличимо — где ты и я.

Ещё не разлиты водой,
Раскрыты и вместе сложены,
Листвой говорю, листвой,
И паузы невозможны, и…

И руки, и голова,
И небо, и облако белое —
Листва, говорю, листва,
И тело твоё загорелое.

…до тебя из чужого сна —
коромыслом в руке — весна,
пересуды и груды посуды,
перекуры и боль одна.
Наклонилась и подняла.
Оступилась и полетела,
и раскрытое (скрытое) тело
полюбила и поняла.
Отложила. Дальше жила.
Только музыка не кончалась.
(Я люблю тебя. Я осталась).
Незажившие швы. Весна.

…почему-то ты пишешь — не я —
и бумага свинцом разливается
по рукам и по красным полям —
заикается,
как язык у женщины той,
снизу на луну лающей, —
пережёвывает: постой!
на ещё!
потому что темна земля
Богу, сыну и тополя.

Вечно вот так вот первая
Заговоришь Богу:
Господи, Господи, белая
женщина и дорога…
И в запотевшее зеркало
Выдохнешь слово в слово:
Я ничего не сделала.
Я ничего плохого.

Любовь моя — тоже мне девочка —
Что из угла глядишь, выскочка?
На этот лист в клеточку,
На клетчатый плед в дырочку?
Ходишь по льду босая — и
Дрожь оживает под кожею,
Смотришь, рукой касаешься,
На дочку мою похожая —
Чудо моё влюблённое,
Толку просить, чтоб думала —
Губёшками обожжёнными
На молоко дула бы…

Дивная моя птица
чистое моё поле
солнце на трёх спицах
логины и пароли
вон Симеон рыбачит
весь в преподобном снеге
мальчики девочки значит
рыбы и человеки
птицы и всё святое
будет тебе — и сына
пусть засыпает открою
ёжики и малина.

Стеной стоит вода —
погода / непогода —
снег движется туда,
где коромысло входа;

где я к тебе иду
по лаковому насту,
по липовому льду,
по ласковому счастью.

Воздушны снегири
и трепетно взлетают;
а мы всё говорим,
себя перебивая.

Такое в ноябре обычно снится —
в глухом бреду, на грани полусна —
метелью на стекле взлетают птицы,

и чудится не осень, а весна.
И чудится, что голос не надорван,
что капает, не время, а вода;

твой шёпот слышен в лабиринтах комнат,
а комната тепла, как никогда;
и Анджелина Джоли, как мадонна

на постере, и смотрит в провода,
где птицы свой полёт осуществляют
в полнеба. И садятся иногда.
А я боюсь, когда они взлетают.

А ты говоришь: «Вставай!»
Усталый, голодный, злой,
Как запоздалый трамвай,
Как утренний дворник с метлой,
Сгребая сухую листву,
Не ведает, что творит —
Сжигает во сне листву,
А это весна горит.
И кучи ворочая, и —
В горящей идёт траве —
Усталый слепой глядит,
И — выключает свет.

Тихая моя — ты,
Грустная моя — я.
Праздники и цветы —
Девочка сентября.
Осень спалит нас —
Господи, твоих рук!
Господи, твоих глаз!
Господи, твоих…

Мы так долго жили мирно,
Что забыли запах крови,
Сладковатый запах смерти…
Он совсем почти зачах.
Я-то помню: было дело,
Вволю, сладко повалялся,
На казённых, на больничных
Серых, мятых простынях.

…Он уже окреп, отъелся
Разжирел на мертвечине,
Ходит где-то за рекою
И высматривает мост…
Может быть, всего и надо:
Увидать врага в прицеле,
Автомат на землю бросить
И подняться в полный рост.