Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Скрипит под ветром печальный ставень.
В углу за печкой таится шорох…
Мы вырастаем,
мы вырастаем
из колыбелей
                  и распашонок.
Огромно детство.
Просторно детство.
А мы
       романы Дюма листаем.
И понимаем,
                 что в доме —
                                   тесно.
Мы вырастаем.
Мы вырастаем…
Укоры взрослых
                      несутся следом.
Мы убегаем,
                как от пожара.
Наш двор —
держава!..
Но как-то летом
мы замечаем:
                 мала́ держава…
Нас кто-то кличет
и что-то гонит
к серьезным спорам,
к недетским тайнам.
Нас принимает
гигантский город!
Мы
     вырастаем!
Мы
     вырастаем!..
А город пухнет.
Ползет, как тесто.
А нам в нем тесно!
И мы,
пьянея,
садимся в поезд,
где тоже —
               тесно.
А в чистом поле —
еще теснее…
Мы негодуем,
                  недосыпаем,
глядим вослед
журавлиным стаям.
На мотоциклах,
                     пригнувшись, шпарим.
Мы
    вырастаем!..
Мы
    вырастаем!
Мы трудно дышим
от слез и песен.
Порт океанский
                     зовем
                            калиткой.
Нам Атлантический
слишком тесен!
Нам тесен
             Тихий, или Великий!..
Текут на север
                   густые реки.
Вонзились в тучу
                       верхушки елей.
Мы вырастаем!..

Нам тесно
              в клетке
меридианов и параллелей!

Над суматошными кухнями,
                                      над
лекцией
«Выход к другим мирам»,
вашей начитанностью,
                              лейтенант.
Вашей решительностью,
                                 генерал.
Над телеграммами,
                         тюрьмами,
                                       над
бардом,
вымучивающим строку.
Над вековыми костяшками нард
в парке
         обветренного Баку.
Над похоронной процессией,
                                       над
сборочным цехом
                        искусственных солнц,
барсом,
шагнувшим на розовый наст,
криком:
«Уйди!..»
Сигналами:
«SOS!..»
Над запоздалыми клятвами,
                                     над
диктором,
превозносящим «Кент»,
скрипом песка,
всхлипом сонат,
боеголовками дальних ракет,
над преферансом,
над арфами,
над…

Ушла
ракета!..
Мы вздохнули
и огляделись воспаленно…

Но
траектория полета
все ж началась
не в Байконуре!..
Откуда же тогда,
                      откуда?
От петропавловского гуда?
От баррикад на Красной Пресне?..

Нет,
     не тогда,
а прежде.
Прежде!..
Тогда откуда же,
                     откуда?
От вятича?
Хазара?
Гунна?
От воинов
              Игоревой рати?..
Нет,
даже раньше!
Даже раньше!..
Она в лесных пожарах
                              грелась,
она волхвов пугала,
                          снизясь…
Такая даль,
такая древность
и археологам
                 не снилась…
Она пронизывала степи,
звенела
          на шеломах курских,
набычась,
подпирала стены,
сияла
       в новгородских кузнях!
Та траектория полета,
презрев хулу,
разбив кадила,
через
поэмы и полотна,
светящаяся,
проходила!
Она —
         телесная,
                     живая.
И вечная.
И вечевая.
И это из нее
                 сочится
кровь пахаря
и разночинца…
Кичатся
           знатностью бароны,
а мы
довольствуемся малым.
Мы —
        по бумагам —
                          беспородны.
Но это
         только —
                      по бумагам!..
Не спрашивай теперь,
                             откуда
в нас
это ощущенье
                   гула,
земное пониманье
цели…
Бренчат разорванные
цепи!

Из фильмов
                мы предпочитаем
развлека —
тельные.
Из книжек
              мы предпочитаем
сберега —
тельные.
Сидим в тиши,
                    лелеем блаты
подзавядшие.
Работу любим,
                    где зарплата —
под завязочку…
Мы презираем
                   в хронике
торжественные омуты…
Все космонавты —
кролики!
На них
          проводят
                      опыты!
В быту,
слегка покрашенном
научными
             названьями,
везет
отдельным гражданам…
Чего ж
         про них
                    названивать?!
Они ж
         бормочут тестики
под видом
испытания.
Они ж
         в науке-технике —
ни уха,
         ни… так далее.
Их интеллект сомнителен.
В их мужество не верится…
Живые заменители
машин
         над миром вертятся!
Непыльное занятие:
лежишь,
           как в мягком поезде.
Слетал разок и —
                        на тебе!
И ордена!
И почести!
Среди банкета вечного,
раздвинув
глазки-прорези,
интересуйся вежливо:
«А где тут
сумма —
прописью?..»
Живи себе,
               помалкивай,
хрусти
котлетой киевской
иль ручкою
помахивай:
«Привет, мол,
наше с кисточкой!..»

Над запоздалыми клятвами,
                                     над
диктором,
превозносящим «Кент»,
скрипом песка,
всхлипом сонат,
боеголовками дальних ракет.
Над затянувшейся свадьбою,
                                      над
вежливым:
«Да…»,
вспыльчивым:
«Нет!..»
Над стариком,
                   продающим шпинат,
над аферистом,
                    скупающим нефть.
Над заводными игрушками,
                                     над
жаждой
кокосовых пальм
                       и лип.
Над седоком твоим,
Росинант.
Над сединою твоею,
Олимп.
Над нищетой,
над масонами,
над…

Мы
те же испытанья
                      проходим…
Тяжелыми дверями грохочем.
Вступая в духоту барокамер,
с врачихой молодой
балаганим…
Мы
в тех же испытаньях
                           стареем.
Мы верим людям,
птицам,
деревьям.
Бросаемся,
дрожа от капели,
то – в штопоры,
                       то – в мертвые петли.
Высокое давленье
коварно…
Живая кожа —
                    вместо скафандра.
И нету под рукой,
как нарочно,
надежного глотка
                       кислорода…
Нас кружат
               центрифуги веселья,
мы глохнем
в полосах невезенья.
И ломимся в угар перегрузок.
И делимся на храбрых и трусов,
пройдя сквозь похвалы и дреколья…
Другое непонятно.
Другое…
Как это? —
Слово,
        яснее полдня,
слово,
        свежей, чем запах озона,
и тяжелее ночного боя, —
вдруг
      невесомо?
Как это? —
Слово,
        застывшее важно,
слово,
        расцвеченное особо,
слово,
        обрушивающееся, как кувалда, —
вдруг
      невесомо?
Как это? —
Слово,
        скребущее горло
и повторяющееся бессонно,
слово,
        которое тверже закона, —
вдруг
       невесомо?
…Вновь тебя будет
                        по каждому слогу
четвертовать
разъяренная совесть…
Пусть не придет
                      к настоящему
                                        слову
даже мгновенная
невесомость!..
…Как мне дожить
                       до такого дня,
ценою
каких седин,
чтобы у жизни
                    и у меня
голос был
один?

Земля —
в ознобе
           телетайпных лент.
Не ведаю,
             куда глядит начальство…

Мне кажется:
я взял
чужой билет.
Совсем другому
                     он
                        предназначался.
Со мною
            колобродить до утра
готовы,
про чужой билет не зная,
актеры,
          космонавты,
                          доктора
с высокими, как горы,
именами…
Растерзана гудками тишина,
сиреневый дымок летит по следу…
И только мама верит
да жена,
что еду я
            по своему
                         билету.
А я
    святым неверьем взят в кольцо.
С большой афиши,
белой,
        будто полюс,
испуганно глядит
                        мое
                             лицо,
топорщится
подделанная подпись.
И мне то тяжело,
                       то трын-трава.
Чужие голоса
в меня проникли.
В знакомых песнях
                         не мои
                                  слова!
Надписываю я
чужие
книги!
Чужой билет.
Несвойственная роль.
Я тороплюсь.
Я по земле шатаюсь…

И жду:
        вот-вот появится
                              контроль.
Тот поезд
отойдет.
А я останусь.