Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Земля —
в ознобе
           телетайпных лент.
Не ведаю,
             куда глядит начальство…

Мне кажется:
я взял
чужой билет.
Совсем другому
                     он
                        предназначался.
Со мною
            колобродить до утра
готовы,
про чужой билет не зная,
актеры,
          космонавты,
                          доктора
с высокими, как горы,
именами…
Растерзана гудками тишина,
сиреневый дымок летит по следу…
И только мама верит
да жена,
что еду я
            по своему
                         билету.
А я
    святым неверьем взят в кольцо.
С большой афиши,
белой,
        будто полюс,
испуганно глядит
                        мое
                             лицо,
топорщится
подделанная подпись.
И мне то тяжело,
                       то трын-трава.
Чужие голоса
в меня проникли.
В знакомых песнях
                         не мои
                                  слова!
Надписываю я
чужие
книги!
Чужой билет.
Несвойственная роль.
Я тороплюсь.
Я по земле шатаюсь…

И жду:
        вот-вот появится
                              контроль.
Тот поезд
отойдет.
А я останусь.

Над заводными игрушками,
                                     над
жаждой
кокосовых пальм
                       и лип.
Над седоком твоим,
Росинант.
Над сединою твоею,
Олимп.
Над телескопами Пулкова,
                                   над
скромным шитьем
                         полевых погон.
Чанами с надписью:
«Лимонад».
Чашкою с запахом:
самогон.
Над озорными базарами,
                                 над
сейфом,
который распотрошен.
Над городами
                   Торжок и Нант,
под именами
                 Иван и Джон.
Над ресторанной певичкою,
над…

Я славлю
            одиночество моста,
шальное одиночество
                             печурки.
Я славлю
            одиночество гнезда
вернувшейся из-за морей
пичуги…
(А сам —
             в игре с огнем,
тревожным,
переменчивым, —
живу
      случайным днем,
живу
      мелькнувшим месяцем…
Работает
в боку
привычная
               механика…

А я
бегу,
      бегу.
Бледнею.
Кровью харкаю.
Смолкаю,
             застонав.
Жду
вещего прозрения
то в четырех
                 стенах,
то в пятом
              измерении…
Разъехались друзья.
Звонят,
         когда захочется…
У каждого
своя
проверка
одиночеством…)
Я славлю
            одиночество письма,
когда оно
            уже
почти нежданно…
Я славлю
            одиночество ума
ученого
по имени
             Джордано!..
(А сам,
         припав к столу,
пью горькое
                и сладкое.
Как будто
             по стеклу
скребу
ногтями слабыми.
Не верю
           никому,
считаю дни
до поезда…
И страшно
               одному,
а с кем-то рядом —
боязно…

В постылый дом
                      стучу,
кажусь
чуть-чуть заносчивым.
«Будь проклята, —
                         кричу, —
проверка
одиночеством!..»)
Я славлю
            одиночество луча
в колодце,
под камнями погребенном.
Я славлю
            одиночество врача,
склонившегося
над больным ребенком!..
(Неясная
            цена
любым
делам и почестям,
когда идет она —
проверка
одиночеством!..
Пугать не пробуй.
                        Денег не сули.
Согнись
под неожиданною ношей…)
Я славлю
             одиночество Земли
и верю,
что не быть ей
одинокой!

Над озорными базарами,
                                 над
сейфом,
который распотрошен.
Над городами
                   Торжок и Нант,
под именами
                 Иван и Джон.
Над баскетбольными матчами,
                                         над
танкером,
облюбовавшим порт.
Над шелестеньем оленьих нарт,
мягкими криками:
«Поть!..
Поть!..»
Над арабеском Бессмертновой,
                                         над
фразой,
дымящейся на устах.
Монументальностью колоннад
и недоверьем
погранзастав.
Над устаревшими твистами,
                                     над
верностью
за гробовой доской.
Нервами,
            будто манильский канат.
Темным вином.
Светлой тоской.
Над муравьями,
над лазером,
над…

У развилок
               холодных,
с каждой смертью
старея, —
мертвых
           так и хоронят,
чтобы в небо
                  смотрели.
Посредине планеты
в громе
          туч грозовых
смотрят мертвые
                      в небо,
веря в мудрость
живых…
Бродят реки в потемках.
И оттуда,
со дна,

смотрят парни
в буденовках
крутого сукна.
Те,
   которые приняли
пулеметный горох.
Над зеленою Припятью
оборвали
            галоп.
Задохнулись от гнева,
покачнулись в седле…
Смотрят мертвые
в небо.
Как их много
                  в земле?..
Тех,
     кто пал бездыханно
на июньской заре.
Тех,
     кто умер в Дахау.
Тех,
     кто канул в Днепре…
Бредя ролью трубастой,
будто лука изгиб,
смотрит
Женька Урбанский,
удивясь,
          что погиб…
Ливень
пристани моет,
жирно хлюпает грязь…
В небо
         мертвые
                    смотрят.
Не мигая.
Не злясь…
Ах, как травы душисты!
Как бессовестна
                     смерть!..
Знаю:
жить
после жизни
надо тоже
             уметь.
Равнодушно
                и немо
прорастает былье…

Смотрят мертвые
в небо,
как в бессмертье
свое.

Колдуя
         и клянясь,
среди обычных сутолок
земля
       вцепилась в нас,
крича от страшных
судорог.
Века
      висят над ней,
кипят самосожжения…
И все-таки
сильней
земного
          притяжения
то, что в дыму костра,
треща,
         темнеет окорок,
то, что плывет
                    жара,
похожая на обморок.
То, что струится
                      дождь,
то, что лопочут
                     голуби,
то, что смеется
                    дочь,
увидя лошадь
в городе.
Что шмель
              к цветку приник,
что паутина —
сказочна.
И что течет
                родник
стеклянно
и загадочно.
То, что художник —
                           слеп,
а карусели
вертятся.
И то, что свежий хлеб
на полотенце
светится.
Что на гончарный круг
ложатся пальцы чуткие.
И что приходит
                      друг,
необходимость
                    чувствуя.
Что веренице
                  дней
не будет завершения…
Во много раз
                 сильней
земного притяжения
то, что
         с тоской в глазах
задумчиво
              и жертвенно,
ни слова не сказав,
тебя целует
               женщина.
То, что молчит струна,
звучит
бумага нотная.
И то, что есть
                   она —
Земля —
все время
             новая!
С проклятьями и страхами.
С едою и питьем…
И то, что
            уйдем
в нее —
такую странную.

Значит,
          все-таки есть она —
                                     глупая смерть.
Та,
которая вдруг.
Без глубинных корней.
За которой оркестрам
                             стонать и греметь.
Глупо.
Глупая смерть…
А какая умней?
А в постели умней?
А от пыток умней?
А в больнице?
В убожестве
                краденых дней?
А в объятьях мороза
                           под скрипы саней?
Где
умней?
Да и как это можно:
                          умней?
В полыханье пожара?
В разгуле воды?
В пьяной драке,
                     где пастбище делит межа?
От угара?
От молнии?
От клеветы?
От раскрашенной лжи?
От слепого ножа?..
Смерть
          ничем не задобришь,
                                      привыкла к дарам…
Вот Гастелло
                 летит с перекошенным ртом.
Он
при жизни
пошел на последний таран!
Все при жизни!!
А смерть наступила
                           потом…
Горизонт покосившийся.
Кровь на песке.
И Матросов
                на дзот навалился плечом.
Он
при жизни
подумал об этом
                      броске!
Все при жизни!!
И смерть
            тут совсем ни при чем…
Голос радио.
Падает блюдце из рук.
Прибавляется жителей
                              в царстве теней…
Значит,
          глупая смерть —
                                та,
                                   которая
                                             вдруг?
Ну, а если не вдруг?
Постепенно?
Умней?!
Все равно ты ее подневольник
                                         и смерд!
Все равно не поможет твое:
                                     «Отвяжись!..»

Впрочем,
если и есть она —
                         глупая смерть, —
это все-таки лучше,
чем глупая
жизнь.