Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Колумб уплывает все дальше,
все грозней его приказанья:

Запрещаю оплакивать мертвые корабли,
их будет все больше.

Запрещаю о женщинах думать,
ибо женщина — матерь сомненья,
а сомненье — смерти подобно.

Запрещаю птиц ожидать —
ласточки уже туда улетели,
а воробьи туда не летают.
К мачте велю привязать любого,
кому страшные сны приснятся.

Девяносто девять из нас
на землю уже не ступят —
и все же она существует.
Видите мертвый корабль вдали?
Мертвый, он верит — земля существует.

Не слушайте чаек —
девяносто девять из нас достанутся им,
и все-таки цель путешествия вовсе не в этом,
нет, высшая радость его заключается в том,
чтоб угадывать ветра движенье
и рыб,
и всего, что над ними,
и кто из нас будет тем сотым — не знать наперед.
Посему умирать на моем корабле
запрещаю.

И корабль уплывает все дальше.
Земля, словно яблоко,
висит на самой высокой веточке вечности.

О, непростительная радость начинанья,
почти животная: не знает темный зверь,
который роду предан фанатично,
какой удел печальный ждет его,
недуги старости, болезни,
жестокий призрак бойни,
угрюмость дикая, крик одиночки,
когда-то зачатого безрассудно,
и жилы вздутые, и тьма в глазах,
и милость отрезвленья,
и боль бессмыслицы, и грусть банальности,
с арены вопли дикие,
тоска закланья, гибель существа,
бессмысленного, как само зачатье,
и отрезвленья жалкие слова…
О, радость начинанья, о, проклятье!

Поскольку всякий, кто сумел
наделать шуму больше прочих,
посмертно памятник имел
(народ почтить героя хочет,
чтоб, наконец, забыть в момент), —
и мне возможен монумент.
На кой он мне… Но кто уверен,
что мой отказ не лицемерен?
Никто. Так позабочусь лучше,
чтоб вышел памятник получше.

Во-первых, статуя моя
должна стоять в сторонке, чтобы
не лез в глаза поэтам я
и путь не преграждал из гроба.
А так как всюду — вор на воре,
прошу ограду на запоре.
И постамент хочу повыше,
чтоб не мочился на меня,
как ныне, всяк, кому охота
прослыть тушителем огня.

Не гипс, а бронза мне по вкусу:
дороже, крепче, вид здоровый,
и даже труженик искусства
ее не сделает дешевой.
А что до стороны формальной, —
я предпочел бы торс нормальный.
Входить в историю неловко,
когда взамен башки — квадрат,
а треугольник — бывший зад,
и дырка спереди — издевка.

Одежда красит человека,
я не хочу стоять нагим:
я — не титан, зачем другим
поэтам из другого века
мой фигов листик наблюдать
да меньшей завистью страдать?
К тому же девичьи натуры,
боюсь, вблизи нагой скульптуры,
к физиологии склонясь,
с поэзией утратят связь.

Скульптурой ныне быть не сладко —
у них все время физзарядка.
Я так ленив, что все, что мог,
я в этой жизни делал лежа.
Писал, — когда писалось, — тоже
на ложе развалясь, как бог.
Изображайте без прикрас
мой поэтический экстаз,
ваяйте, чтоб для высшей цели
валялся памятник в постели.

Не надо муз — вокруг и выше,
их любят школяры-невежды!
Я предпочту надежность крыши,
а не туманные одежды:
хоть воспеваю непогоду, —
простуду схватываю с ходу.
Ну, если с крышей я зарвался,
поставьте зонт из парусинки, —
как над зеленщиком на рынке, —
чтоб монумент не простужался.

В обузу мне златая лира,
она — предмет приятных чувств,
но искажает сущность мира:
ведь золото — не дух искусств.
Уж если мне решит ваятель
всучить духовный указатель, —
тогда бы книгу я избрал:
свою, чтоб знать без дураков,
что я хороший том стихов
прочту, войдя в мемориал.

А надо мной, сидящим с книгой,
абстрактный холстик был бы мил:
квадрат зеленый с желтой пикой
иль просто рамка — дырка в мир.
Под голову, чтоб спать без звука,
нужна журналов наших скука,
да серия (ведь я смешлив),
где есть веселые репризы.
В ногах — включенный телевизор,
но скачет надпись ПЕРЕРЫВ.

Марать не нужно пьедестал
сентенцией, что сын народа
свои, мол, рифмы завещал, —
ведь у отчизны год от года
и без того — стихов излишек,
но меньше нужного детишек.
Прошу, как скромный патриот,
фамилию на пьедестале
(в конце не «д», а «т»!), и дале —
СЛОВЕНЦЫ, УМНОЖАЙТЕ РОД!

Вблизи должна скамья скрипеть
(кривая, с дырками — подавно,
мне будет вечером забавно
на трюки парочек смотреть),
за кипарисом кипарис,
густую тень бросая вниз,
должны укромной сделать местность,
чья всенародная известность
подскажет всем пароль для встречи:
«У Янеза, как в прошлый вечер!»

Сюда направить хорошо бы
прямой троллейбусный маршрут
и город выстроить особый
или страну раскинуть тут.
В стране бы этой ели, спали,
взамен налогов — песни брали,
мои, конечно. В сей момент
я государственно созрел.
Как хочется, чтоб я имел
конкретно этот монумент!

Он безопасен, в полном смысле,
для тех и этих. Он торчит,
в дела не воплощает мысли
и чудно день и ночь молчит.
Кому он костью в горле стал,
тот передвинет пьедестал.
А устаревший атрибут
легко по моде переплавить,
и можно голову подправить —
ту слепят, эту отобьют.

Нехорошо. Но повсеместны
проделки эти с древних пор.
И, думая о них в упор,
я наполняюсь грустью бездны:
заманчив памятник вполне,
но бронза плавится в огне.
Заботы памятника жутки:
не лезть в глаза, уважить всех,
не то — влетишь в литейный цех,
где перевоспитают в сутки.

А после будешь в лучшем виде
для славы скульптора блистать,
держать коня, чужие груди,
а то — средь парка диск метать…
Опасность этого сгустится,
коль монумент мой воплотится.
Немедленно отказ пишу!
А все динары, что как раз
вам сэкономит мой отказ, —
при жизни выдать мне прошу.

Как ожерелье на шею —
каменное украшенье,
так дни ложатся на плечи,
бременем давят на плечи.

Дни мои, дни, вы, бедняжки,
муки поденщика тяжки.

Утром проснись рано-рано,
а возвратись поздно-поздно;
радость захватишь с собою,
а возвратишься с тоскою —

эх, жизнь моя собачья,
я шлю тебе проклятье!

Люди, родившись рабами,
мы умираем скотами:
скот век свой трудится даром,
все для чужого амбара.

Дом ты другим строишь белый,
черную яму себе рой!

Как вол, работай в поле
и вздрагивай от боли…
Дней ожерелье на вые,
кованы кольца стальные.

С каждым днем тяжелее
Цепь из железа на шее!