Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Кого-то ты должен любить,
хотя бы траву или реку,
дерево или камень.
Кому-то на плечи ты должен руку свою положить,
чтоб насытилась близостью этой рука.
Кому-то ты должен отдать
облака свои белые,
птиц беспокойных мечты,
птиц бессилия, полных тревоги.
(Ведь где-то есть и для них
гнезда покоя и нежности!) Должен,
ты должен кого-то любить,
хотя бы траву или реку,
дерево или камень.
Потому что деревья и травы
об одиночестве знают
(остановившись на миг,
шаги удаляются дальше и дальше),
о жалости знает река
(над своей глубиною склонившись),
а камень знает о боли
(когда на безмолвное сердце его
тяжело наступает нога).
Кого-то ты должен любить!
Кого-то ты должен любить!
И с кем-то ты должен рядом идти,
всегда только рядом.
Камни, травы, деревья, река —
молчаливые спутники всех чудаков одиноких,
молчаливые добрые спутники,
что говорят лишь тогда,
когда умолкают люди.

Я в трансагентствах задаю вопрос,
когда же во Вселенную отчалит
первый корабль?
Должны мы все, кто в это верит, чаще
в служебные стучаться кабинеты,
чтоб, час отхода выяснив,
просунуть контрабандой меж мотков
колючей проволоки, пороха, товаров —
пшеницы семена,
и певчих птиц,
и несколько поэтов.

А вечером растрепанное тело
я привожу в порядок,
латаю мыслей порванную сеть
и отправляюсь с нею на охоту,
как в море, в ночь.
Мне удается выловить звезду,
набить суму чешуйчатыми снами
и возвратиться на берег счастливым.
Я счастлив и тогда, когда встречаю
на острове каком-нибудь безлюдном
богиню под руку с поэтом,
слеп, как сверчок, он для нее поет
О море ночи — ты моя земля,
я по тебе ступаю, как по суше,
и ты — мой день, так ясно на душе!
Никто ничем вокруг не угрожает.
Я погружаюсь, словно жабрами дыша,
и кораблей потопленных касаюсь,
приветствуя блуждающих матросов —
таких же, как и я, скитальцев вечных,
и раковину с жемчугом ищу
средь пучеглазых рыб.
Мне раковина с жемчугом нужна,
мне, и поэту, и его подруге,
его Венере. В лопнувшие сети,
что тяжести не выдержала дня,
чешуйчатые сны ловлю весь вечер,
всю ночь, чтоб не сойти с ума.

Мир начинался при сотворенье
большим одиночеством человека.
В каменном этом, скучном раю
змеи шипели и волны шипели,
и оставалась от этого после
в сердце зеленая рана тоски…
После явилась Она.
Словно львица,
рану она языком зализала,
тесно прижалась к нему
и сказала,
тайну ему величайшую выдав:
— Вот я, — сказала, — смотри, я твоя!
— Вот я, я твой! — он ответил.—
О боже,
как повторяется это!
Мы тоже
рядом сидим все на той же скале,
и говорим мы, наверно, похоже —
шепчем все те же молитвы влюбленных,
вновь открываясь ветрам и волнам,
что, приближаясь по берегу к нам,
наши сердца обнаженные лижут…
Ну, а когда она снова уйдет,
так же внезапно, как прежде явилась,
вновь мне останется каменный рай
и одиночество человека,
век обреченного плыть на скале
к дальнему берегу, следом за нею,
следом за нею, за той, что ушла.

Воспоминанье, скрючившись, приходит
к юности,
на ее могилу.
Эта могила — на большом кладбище,
где немые колокола
беспрерывно звонят по мертвым
с безмолвных сторожевых башен.
В могиле
покоится закованная в цепи юность.
Над нею —
плакучие, как ивы,
куски ржавой проволоки
свисают с бетонных столбов,
как обезумевшей колдуньи космы.
У могилы,
подобная молящейся старухе,
сидит любовь, нелюбленная, первая.
Что ж, если вы вдвоем сюда пришли,
молитесь тоже вместе —
ты, скрюченное воспоминанье,
и ты, так и не ставшая невестой.
Молитесь грубыми, святыми словами проклятий
за тех, чей пепел покоится на звездах.
Молитесь, чтобы люди,
когда придет любовь,
любили не откладывая,
чтобы огонь больше не жег посевов
и больше никогда не приходили
вы, скрюченные, словно старики,
искать свои могилы
и просить за тех,
чей пепел там, на звездах.

До смерти, наверно, смерть устала,
но библейский ад — осуществила.
Ремеслом здесь преступленье стало,
миллионы в прах передробило.
А теперь здесь лишь трава, и ветер,
и земля. А бесконечность неба
зажигает звезды каждый вечер
над могилой этих миллионов.

Здесь кишело бесконечно много
голого беспрозванного люда.
В новый мир кровавую дорогу
вышли строить именно отсюда.
Тот землянин, что придет увидеть
кратеры погаснувшего ада,
пусть представит страха пирамиды,
бога нового златые храмы.
А поэт бесхитростный прославит
и убийство, и убийц привычно.
Старое вранье историк вставит
в новую историю цинично.
А про миллионы, что погибли,
над которыми до сей поры проклятье,
знают лишь глухонемые вихри
и земли проклятое молчанье.
Здесь, на величайшем погребенье,
я кляну истории уроки.
Научили страху, преступленью
человека
боги и пророки.
Проклинаю храмы, пирамиды,
старую неправду о величье,
кровь кляну, пожары и обиды,
что назвали нагло просвещеньем.

Ложь все то, что эпосом считают.
Лживы Цезари любого рода.
Правда — здесь. Но пусть не засчитают,
не поставят в счет людскому роду.
Нету выше правды и величья
тех, что здесь я осознал и понял, —
страшного Освенцима обличья
и сознанья этого позора.

По моим кровавым следам
бредут любознательные туристы
и фотографируют погасшие печи,
где сжигали моих братьев.

На землях ужаса и смерти,
на землях, где человек был опозорен,
откуда даже птицы улетели,
сейчас устроили идиллию,
площадку для сентиментальных воспоминаний,
с экскурсоводами, проспектами
и весьма назидательной выставкой преступлений.
Нам, как мышам, прививали чуму,
нам стреляли в сердце,
сдирали заживо кожу,
отрубали члены и головы,
чтобы сегодня
по этим препарированным головам,
по этим переплетенным в человеческую кожу книгам,
по этим мешкам с волосами задушенных девушек
землянин мог узнать свою точную цену.

Моя кровь жива, как и прежде, —
каждая пролитая здесь капля
жива… Как живы
позабытые в траве мины,
покуда они не вспыхнут
под незваными
и не крикнут
в уши неба
огненные слова:
раз нет наказания и нет преступления,
пусть сгинет все,
носящее имя человека. Пусть сгинет
род, желающий достичь небес,
покорить все крутизны Вселенной,
если он до сих пор не заплатил
все свои земные долги.