Евгений Витковский - Век перевода. Выпуск первый (2005)

Это слышал я в баре у Кэйси —
Савецкаво парня рассказ,
Что свалил с Лубянки для горькой пьянки
И сумел добраться до нас,
От кровавой звезды уволок во льды
Шрам да выбитый глаз.

Ленин спит в саркофаге, реют красные флаги, и трудяги, к плечу плечом,
Словно крысы, входя, ищут нюхом вождя — прощаются с Ильичом.
Смотрят пристально, чтоб бородку и лоб в сердце запечатлеть,
Вобрать до конца в себя мертвеца, который не должен истлеть.
Серые стены Кремля темны, но мавзолей багров,
И шепчет пришлец из дальней страны: "Он не умер, он жив-здоров".
Для паломников он — мерило, закон, и символ, и знак, и табу;
Нужно тише идти — здесь спит во плоти их бог в хрустальном гробу.
Доктора в него накачали смолу для покоя людских сердец,
Ибо если бог обратится в золу, то и святости всей конец.
Но я, тавариш, нынче поддал… и открою тебе секрет,
Я своими глазами это видал — других свидетелей нет.

Я верно служил Савецкай стране — чекистом и палачом,
Потому в живых оставаться мне всё одно не дадут нипочем;
Тех, кто видел такое, не оставят в покое, будь сто раз себе на уме,
За это дело только расстрела я дожидался в тюрьме.
Но сумел сбежать, а в себе держать больше тайну я не могу;
Бородой Ильича поклянусь сгоряча, разрази меня гром, коль солгу.
На Красную площадь меня занесло — поглядеть на честной народ,
На всякое Марксово кубло, что к Мавзолею прет;
Толпится там москаль, грузин, туркмен, татарин-волгарь,
Башкир и калмык, латыш и финн, каракалпак и лопарь,
Еврей, монгол, киргиз, казах; собравшись из дальних мест,
Толпа стоит со слезами в глазах, этакий ленинский съезд.
Сколько лет прошло, а их божество закопать еще не пора,
Они — будто плакальщики того, кто умер только вчера.
Я видел их, бредущих в тоске, кротко шепча слова.
У меня, понятно, плясала в башке водка, стакан или два.
Шла, как всегда, людская чреда, обыденная вполне,
Но с трудом в этот миг удержал я крик, ибо призрак явился мне.
Да, меня отыскал этот волчий оскал: таков был только один —
Никто иной, как зарезанный мной князь Борис Мазарин.

Ты не думай так, что мне б не в кабак лучше пойти, а к врачу;
У алкаша тоже есть душа, я спиртом ее лечу.
Без выпивки мне забыть не дано служение делу зла,
За мной бегущие, как в кино, лица людей и тела.
Но страшнее всех этот черный грех, позабыть я пытаюсь зря
То, как был убит Борис Мазарин, верный слуга царя.

Его, дворянина, мы взяли врасплох: нам повезло однова;
И мать, и сына, и дочек всех трех прикончили мы сперва.
Мы пытали его, твердя: «Говори!», — а он молчал: ишь, каков!
Тогда мы распяли его на двери остриями грязных штыков.
Но он с презрением бросил нам: «Чертово шакалье!
Сто к одному вас я возьму, сгину за дело свое».
И я задрожал и ему кинжал в глотку воткнул до конца,
Чтоб затем в тюрьме утопить в дерьме готового мертвеца.
Конец казаку, да и всей родне, и они б воскресли навряд…
Только князь шагает прямо ко мне, и местью глаза горят.
(Может, это бред, может, пьяный вздор моей головы дурной?)
Так я увидал мерцающий взор человека, убитого мной.
И в огне его глаз я прочел приказ, он короток был и прям;
Безвольный, тупой, я слился с толпой, скорбно ползущей к дверям.
Не знаю, реален он был или мним, но строго за ним в аккурат —
Всё шел я за ним, всё шел за ним и скоро вошел в зиккурат.

Там свет всегда холоднее льда и дует вечный сквозняк;
Спотыкаясь, в поту, как в пустоту я сделал по лестнице шаг.
Я кричал бы, да горло сухостью сперло; и, его не найдя руки,
Подумал — нет, уж какой там вред способны творить мертвяки.
Увы, надеждам моим вопреки, он сам нащупал меня,
Плечо мое зажала в тиски костлявая пятерня.
Не казак удалой, а череп гнилой, проломлен высокий лоб…
Вот и зал, где Ленин лежал, нетленен, всунут в хрустальный гроб.

Ступив за порог, я всё так же не мог ни вырваться, ни упасть:
Будто клешня, вцепилась в меня его ледяная пясть.
Вспоминать не хочу, как к Ильичу мы подошли наконец,
Жестом недобрым к собственным ребрам вдруг потянулся мертвец.
Затрещала рубашка, кости хрустнули тяжко, а потом единым рывком
Из груди, смеясь, выхватил князь сердца кровавый ком…
Кабы просто ком бы!.. Как выглядят бомбы, я узнал на своем веку.
А он хохотнул… и БОМБУ метнул прямо в ленинскую башку.
За вспышкой слепящего огня раздался бешеный рев.
И мир обрушился на меня, он стал кровав и багров.
Потом и вовсе исчез во тьме; я очнулся, едва живой,
Не то в больнице, не то в тюрьме свет мерцал над моей головой:
А рядом призрачная орда ворочалась тяжело,
Из всей толпы в мавзолее тогда одному лишь мне повезло.
Твердили, что всё это было во сне, — а сны, понятно, не в счет, —
Но по их глазам было ясно мне, что я назначен в расход.

С Лубянки в итоге я сделал ноги, да не о том рассказ,
Не прими за брехню, но я объясню, как дела обстоят сейчас…
Гепеу закон охраняет свой, ему никогда не спех;
Мавзолей на ремонте — так не впервой: он снова открыт для всех.
Там Ленин лежит на все времена, как символ, знак и табу,
И плетутся вшивые племена, благодаря судьбу;
Раз Ленин нетленен, то мир неизменен, протухнет — падет Совдеп,
А не сгнил он покуда — охрана не худо зарабатывает на хлеб.
Но к стеклянному гробу подойти ты попробуй, при этом надо учесть:
Нетленная рожа на воск похожа… но это же воск и есть.
Расскажут тебе про искусство врача, про чудотворный бальзам,
Но там — лишь чучело Ильича, уж поверь ты моим глазам.
Бомба брошена в гроб прямо в лысый лоб, это я увидеть успел.
Всё гремит надо мной гул волны взрывной… а Ленин, выходит, цел?
Я кричу, и пусть дрожит мавзолей: кто придумал такую дрянь?
Не веришь — времени не пожалей, пойди туда да и глянь.
Ты решил — смутьян безумен и пьян… Нет, я не полезу в раж,
Рубану сплеча: там нет Ильича, там лежит восковой МУЛЯЖ.

Это слышал я в баре у Кэйси —
Савецкаво парня рассказ,
Это был пролетарий с развороченной харей
Представитель народных масс.
Ну, а если поймешь, где тут правда, где ложь, —
Стало быть, в добрый час.

Мойше Розенблит на месте старом
утомился бизнес делать свой,
взял да и пошел со всем товаром
к Гавани далекой Грузовой.
Спустится матрос с холодных сходен
и решит на корточки присесть, —
а товар у Мойше превосходен:
есть ножи и есть любая жесть.
Мойше Розенблит,
или что болит?
Кто тебе шататься тут велит?
От реки ползет холодный морок,
и шпана не слышит отговорок,
Мойше Розенблит, ты старый жид!

Мойше Розенблит с лотком на пузе,
что ни вечер, заявлялся в порт,
научился разбираться в грузе,
различал второй и третий сорт.
Он смотрел, как флот уходит в рейсы,
но имел достаточно ума
не бурчать, коль дергали за пейсы:
грогом надирался задарма.
Мойше Розенблит,
что за странный вид,
что в порту тебя так веселит?
От реки ползет холодный морок,
и шпана не слышит отговорок,
Мойше Розенблит, ты старый жид!

Мойше Розенблит тропой в тумане
к мельнице добрался водяной.
Утром он по дырам на кафтане
был опознан уличной шпаной.
Дождь, рассвет не темен и не светел,
вот и Мойше подошел черед;
те, кого вчера жестянщик встретил,
слышали, как тихо он поет:
Мойше Розенблит,
плюнь на грустный вид,
больше ничего не заболит!
От реки ползет холодный морок,
и шпана не слышит отговорок,
Мойше Розенблит, ты старый жид!