Евгений Витковский - Век перевода. Выпуск первый (2005)

Все, что навек ушли во тьму,
чей разум вечностью утишен, —
когда, и где, и в чьем дому
их тихий зов бывает слышен?
Коль он предвестье, то к чему?

Ведь, без сомнения, они
живут в стране блаженной ныне,
где весны длятся искони,
где бледен берег звездной сини
и где не наступают дни.

Зачем так часто нам слышна
их жалоба; зачем, как птица,
меж гулких стен скользит она
и так отчаянно стучится
в стекло закрытого окна?

О чьей твердят они беде,
в разливе сумрака над садом
забыв о скорби и суде?
Они томятся где-то рядом
и сетуют. Но где? Но где?

Больной не спит, он издалече
внимает сумрачные речи
вещей: оконной рамы всхлип,
разболтанной кровати скрип,
глухое тиканье часов,
шуршание вдоль плинтусов,
несчастной кошки долгий вой
и стук шагов по мостовой;

пьянчужка, пропустивши чарку,
бредет по направленью к парку,
где каплет желтая листва,
где, слышимый едва-едва,
под банджо голос испитой
вздыхает о земле святой,
перевирая текст псалма —
бред воспаленного ума;

обрывок старого романса
и пляска мертвецов Сен-Санса,
фанфар полночный унисон,
погасших звезд немолчный стон,
о мертвых детях плач без слов,
и трепет влажных вымпелов,
и женский смех, и лай собак,
и колокольца мерный звяк;

старанье крохотной личинки —
она грызет сиденья, спинки,
ко всем событиям глуха;
и резкий окрик петуха,
затем другой, в ответ ему;
зверь, что влачит людей во тьму,
зевает, мрачен и велик…
нет, это тонущего крик!

И совесть, как сверчок, стрекочет,
и червь забвенья душу точит,
жужжит во тьме пчела мечты,
сомнений ползают кроты…
и мышь во мраке что-то ест,
а там, где замаячит крест, —
там чахлой смелости росток
и возбужденной крови ток.

Ледок, на ручейке хрустящий,
и колокол, во тьме звонящий,
процессий шаркающий шаг,
и слово — неизвестно как —
звучит сквозь море тишины;
полет серебряной струны,
будильник, что идти устал, —
и сердца треснувший кристалл.

Да, сердце бедное не дремлет,
и ждет, и постоянно внемлет;
молчит забота, меркнет свет;
вопросы есть, ответов нет!

Для крепких парней салун «Маламут» хорош и ночью и днем;
Там есть механическое фоно и славный лабух при нём;
Сорвиголова Мак-Грю шпилял сам за себя в углу,
И как назло ему везло возле Красотки Лу.

За дверью — холод за пятьдесят, но вдруг, опустивши лоб,
В салун ввалился злющий, как пес, береговик-златокоп.
Он был слабей, чем блоха зимой, он выглядел мертвяком,
Однако на всех заказал выпивон — заплатил золотым песком.
Был с тем чужаком никто не знаком, — я точно вам говорю, —
Но пили мы с ним, и последним пил Сорвиголова Мак-Грю.

А гость глазами по залу стрелял, и светилось в них колдовство;
Он смотрел на меня, будто морем огня жизнь окружила его;
Он в бороду врос, он, как хворый пес, чуял погибель свою,
Из бутыли по капле цедил абсент и не глядел на струю.
Я ломал башку: что за тип такой пришел сквозь пургу и мглу, —
Но еще внимательнее за ним следила Красотка Лу.

А взгляд его по салуну скользил, и было понять мудрено,
Что ищет он, — но увидел гость полуживое фоно.
Тапер, что рэгтаймы играл, как раз пошел принять стопаря,
А гость уселся на место его, ни слова не говоря.
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать, —
С размаху вцепился в клавиши он — и как он умел играть!

Доводилось ли вам Великую Глушь видеть под полной луной,
Где ледяные горы полны слышимой тишиной;
Где разве что воет полярный волк, где, от смерти на волосок,
Ты ищешь ту проклятую дрянь, что зовут «золотой песок»,
И где небосклоном — красным, зеленым — сполохи мчатся прочь?
Вот это и были ноты его… голод, звезды и ночь.

Тот голод, какого не утолят бобы и жирный бекон.
Голод, который от дома вдали терзает нас испокон.
Пронимает тоскою по теплу и покою, ломает крепких парней;
Голод по родине и семье, но по женщине — всех сильней:
Кто, как не женщина, исцелит, склонясь к твоему челу?
(Как страшно смотрелась под слоем румян красотка по имени Лу!)

Но музыка стала совсем другой, сделалась еле слышна,
Объяснив, что прожита жизнь зазря и отныне ей — грош цена;
Если женщину кто-то увел твою, то, значит, она лгала,
И лучше сдохнуть в своей норе, ибо всё сгорело дотла,
И остался разве что вопль души, точно вам говорю…
«Я, пожалуй, сыграю открытый мизер», — вымолвил Дэн Мак-Грю.

Стихала музыка… Но, как поток, она вскипела к концу,
Бурля через край: «Приди, покарай», — и кровь прилила к лицу.
Пришло желание мстить за всё, — да разве только оно?
Тупая жажда — убить, убить… Тогда замокло фоно.
Он взглянул на нас, — я подобных глаз не видел, не буду врать;
В оленьей поддевке, тощий, неловкий, — мне слов-то не подобрать;
И спокойно так нам сказал чужак: «Я, конечно, вам незнаком,
Но молчать не могу, и я не солгу, клянусь моим кошельком:
Вы толпа слепцов, — в конце-то концов, никого за то не корю,
Только чертов кобель тут засел меж вас… и зовут его Дэн Мак-Грю!»

Я голову спрятал, и свет погас, — бабахнуло будь здоров!
После женского крика зажегся свет, — мы увидели двух жмуров.
Начиненный свинцом, — ну, дело с концом, — Мак-Грю лежал на полу,
А чужак с реки лежал, привалясь к бюсту красотки Лу.

Вот и вся история: на нее глядел я во все глаза.
Допился ли гость до синих чертей? Не скажу ни против, ни за.
У судей, наверное, много ума, — но я видел: в спешке, в пылу,
Целуя, обчистила чужака красотка по имени Лу.

Навидались дел, кто денег хотел,
Кто золото здесь искал;
Тут въявь и всерьез въелся в жилы мороз —
Сказанья полярных скал;
Но поди опиши ночь в палярной глуши —
Господи, помоги! —
Ту ночь, когда средь Лебаржского льда
Сжег я Сэма Маг-Ги.

Нешто гнали враги теннессийца Мак-Ги, что хлопок растил испокон, —
Узнай-ка поди; но Юг позади, а впереди — Юкон.
Сэм искал во льду золотую руду, повторяя на холоду,
Мол, дорогой прямой отвалить бы домой, твердил, что лучше в аду.

Сквозь рождественский мрак упряжки собак на Доусон мчали нас.
Кто болтает о стуже? Льдистый коготь снаружи раздирал нам парки в тот час.
На ресницах снег, не расклеишь век, да и ослепнешь совсем;
Уж чем тут помочь, но всю эту ночь хныкал один лишь Сэм.

Над головой стихнул вьюги вой, над полостью меховой;
Псы поели в охотку, звезды били чечетку, и Сэм подал голос свой,
Он сказал: «Старина, мне нынче — хана, думаю, сдохну к утру;
Вспомни просьбу мою в ледяном краю после того, как помру».

Полумертвому «нет» не скажешь в ответ; а Сэм стонать продолжал:
«Пуще день ото дня грыз холод меня — и в железных тисках зажал.
Но лечь навсегда под покровом льда… Представить — и то невтерпеж;
Счастьем или бедой, огнем иль водой — поклянись, что меня сожжешь».

Смерть пришла на порог — торговаться не впрок, я поклялся: не подведу:
И утро пришло, но как тяжело пробужденье на холоду!
Сэму виделась тропка у плантации хлопка где-то в стране родной:
А к ночи Мак-Ги отдал все долги, превратился в труп ледяной.

Дыхание мне в той гиблой стране ужас перехватил,
Обещанье дано — его все одно нарушить не станет сил;
Труп к саням приторочен, торопись иль не очень — не об этом в итоге речь,
Покорствуй судьбе, долг лежит на тебе: что осталось — то надо сжечь.

Моги не моги, а плати долги, у тропы — особая власть.
Проклинал я труп, хоть с замерших губ не позволил ни звуку пасть.
Ночь темна и долга, и собаки в снега протяжное шлют вытье,
Укоряя меня кружком у огня: не сделано дело твое.

Вливался мой страх в этот бедный прах, тянулись дни и часы,
Но я, как слепой, шел всё той же тропой; оголодали псы;
Надвигалась тьма, я сходил с ума, жратва подошла к концу,
Я место искал, он — щерил оскал; и стал я петь мертвецу.

И добрел я тогда до Лебаржского льда — попробуй, не очумей!
Там намертво врос в ледовый торос кораблик «Алиса Мэй».
Я на Сэма взглянул и тихо шепнул, хоть был заорать готов:
«Черт, операция! Будет кр-ремация — высший-из-всех-сортов!»

Я взялся за труд: вскрыл полы кают, котел паровой зажег,
Даже увлекся: насыпал кокса, не иначе — Господь помог;
Ох, было дело: топка взревела, такое заслышишь — беги!
Я в горячей мгле схоронил в угле тело Сэма Мак-Ги.

Я решил, что не худо прогуляться, покуда тлеет покойник в дыму;
Меркло небо во мраке, завывали собаки, быть поблизости — ни к чему.
Всюду снег и лед, но горячий пот на лбу смерзался корой;
Я долго бродил, но котел чадил и в небо стрелял порой.

Сказать не могу, как долго в снегу длился тяжелый гул;
Но небо врасхлест посветлело от звезд — и я вернуться рискнул;
Пусть меня трясло, но себе назло я сказал: «Ну, вроде пора —
Догорел твой друг!» — и открыл я люк, заглянул в потемки нутра.

Я-то парень неробкий, но в пылающей топке Сэм спокойно сидел внутри:
Улыбаясь слегка, он издалека крикнул мне: «Дверь затвори.
Здесь тепло весьма, но кругом зима — как бы снегу не намело:
Как в минуту сию, лишь в родном краю было мне так же тепло».

Навидались дел, кто денег хотел,
Кто золото здесь искал;
Тут въявь и всерьез въелся в жилы мороз —
Сказанья полярных скал;
Но поди опиши ночь в полярной глуши —
Господи, помоги! —
Ту ночь, когда средь Лебаржского льда
Сжег я Сэма Маг-Ги.