Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Мои братья
юнаки,
белогривым Балканам
волю подвигом бранным
дайте,
дайте,
юнаки!

Свободой душа не согрета,
живем и поем мы невесело,
в печаль неизбывную эту
вплетая старинные песни.

Роща, ты,
сестра родная,
зашуми листвою
буковой.
Ворон каркает, вещая
нашим вдовам скорбь и муку.

Мои братья
юнаки,
белогривым Балканам
волю подвигом бранным
дайте,
дайте,
юнаки!

Взволновала Дунай
эта буря.
Бунт —
как вьюга
на зимней дороге.
То, гайдуки,
огненный бунт
против царя,
против бога!

Горы седы и суровы,
и в слезах сироты-дети.
Иго сбросить, сбить оковы
мы выходим на рассвете.
Хлеб лежит неубран в поле,
некому взмахнуть косою.
И скорбит бедняк в неволе
над иссохшей полосою.

Роща, ты,
сестра родная,
зашуми листвою
буковой.
Ворон каркает, вещая
нашим вдовам скорбь и муку.

На морщинистом клене сухом
пестрый дятел упорно хлопочет —
знает, старый, кто дерево точит!

А потом, оглядевшись кругом,
меж ветвей прошумит он, как пламя,
и взлетит высоко над ветвями.

Вот таким же упорным трудом
всех червей доконать бы и слизней,
все, что гибельно дереву жизни!

Мукомольня стоит за деревней,
вся обросшая мхом и мукой.
Вот он — дедовский замок наш древний
под навесом ветвей над рекой.

Здесь недавно еще мукомолы
до рассвета мололи зерно.
И под грохот и говор веселый
в добрых кружках кипело вино.

А теперь, словно в сказке старинной,
дремлет мельница, скрыта листвой,
В ней души не найдется живой…

Где же люди со старой плотины?
Там, где стук раздается машинный
новой мельницы — паровой.

В час утренний ко мне легко заря влетела.
Нет занавеси на окне моем.
Пусть гость любой в мой дом приходит так же смело
и видит, как порой бывает тихо в нем.
Быть может, я к нему навстречу грустным выйду —
то давнюю печаль припомнила душа.
Пусть он простит меня. Пусть не таит обиду.
В своей судьбе и я ошибки совершал.
Но здесь, перед окном, открытым в сад зеленый,
я добрых жду друзей. Они придут ко мне,
а с ними радости их жизни обновленной.
Пусть все печали их дотла сгорят в огне!
И лишь одна любовь пусть нас ведет, как прежде,
к тем сокровенным дням, к их свету, к их надежде!

Я на горе стою, где море света,
где столько рек берет свое начало!
А по земле идет хмельное лето,
травой зеленой покрывая скалы.

И звезды тихо падают в озера.
Лес напевает песенку простую.
А я пришел в задумчивые горы,
чтоб встретить свою осень золотую.

Я вековую мудрость в песне слышу,
я чувствую в ней свежесть и прохладу.
… Зовет гора меня все выше, выше,
вселяя в сердце дерзость и отвагу.

Стоит гора в величье молчаливом
и утопает в сини беспредельной.
А там, внизу, поля неторопливо
сплетают золотое ожерелье.

И вот оттуда, сверху, из вселенной,
гора седые реки шлет на землю,
чтоб напоить своей водою пенной
леса и долы, что под солнцем дремлют.

Я остаюсь наедине с природой
и не могу на горы наглядеться.
Я думаю: «Великая свобода
дана здесь человеческому сердцу!»

Болгария моя шумит лесами.
И слушают задумчивые горы,
как реки озорными голосами
поют,
и звезды падают в озера.

Всадники, всадники… Кровь лишь сочится болгарская,
отчие долы и отчее небо в огне.
Где наш народ, где земля наша вечно бунтарская,
скорбное, ровное поле, ответишь ли мне?

Сук над повешенным ветры качают со скрипами,
пусты равнины, чадит пепелищами тьма;
всадники мчат, мать-земля провожает их всхлипами,
словно поет и рыдает там гибель сама.

Брошено дерзко копье над полями и стогнами,
кровью обрызгано, светит в полуденный час;
мечено небо огромными красными окнами,
словно и небо разгневалось, глядя на нас.

Всадники, всадники, — бездной дорогу обрезало —
отчие долы и небо огнем замело!
Ветер гудит… Мне и страшно, о мама, и весело,
с песнею гибнет просторное поле мое!

Ты, родная земля, моя плоть, моя мать и жена!
Звонкой глиной прельщен, зноем этих пустынь околдован,
темный дождь налетел, заголил твое лоно косматое,
и всю ночь переспит он с тобою на выжженных пашнях,

Чешуя его блещет, зеленые очи сверкают,
залучился, запенился в брызгах коричневый дьявол.
Так раскрой свою грудь, отзовись протяженными гулами,
моя радость — земля, моя плоть, и душа, и жена!

Что за страсть полыхает, какая зеленая влага
размывает и мнет твою черную глину во мгле, —
о, каким мятежом дождевая душа переполнена, —
он поет, и целует, и пляшет, и плачет, и блещет!

О родная земля, моя плоть, и душа, и жена,
обними его жарко, забейся под тяжестью ливня.
Как самец-жеребец, распалился он, вздыбился бешено.
А земля веселится, и пляшут деревья и камни.

Горная, за завитком завиток
тропка бежит то подъемом, то спадом.
Утро. Я слышу: струится поток
за можжевельником, ельником, рядом,
стонет и гневается, попадет
в плен к бурелому, в завал каменистый —
выйдет на волю и дальше поет,
дерзкий и радостный, быстрый и чистый,

В водовороте, бушуя, кипит.
Прыгает. И неожиданно круто,
вспенившись, в темную бездну летит.
Греется на солнцепеке с минуту.
Мох похищает у скал и, летя,
ловит листву, унося безвозвратно,
что-то лопочет свое, как дитя,
что-то лопочет, но все мне понятно.

Я понимал его раньше вполне,
мне и теперь он понятен, когда я
вижу, как движется он в тишине,
каждый изгиб берегов повторяя,
мерно струится — полезен, спокоен,
там, где не знают, как в юности зол
был он порою и как непокорен,
сколько он бился и сколько он шел.

Мне не забыть вовек об этом.
Как страшен мрак перед рассветом!
Я шел на ощупь, как слепой…
Но вдруг твои поднялись крылья,
и, вмиг прозрев, глаза раскрыл я
и взглядом встретился с тобой.
И ввысь волнующе знакомо
взметнулись красные знамена,
и отступил столетний страх.
Твоим приходом осчастливлен,
пульсирует мой тихий Сливен —
бунт! Женщины на площадях.
Стрельба и кровь… Но город светел,
и даль прямая, как стрела,
и молода, и весела,
и ветер, всюду майский ветер.
Я нищим был и был солдатом
в угоду сытым и богатым,
но верила моя душа,
что есть борьба, борьба святая.
И с ней меня заря связала,
на севере она взошла!
Ты стал для нас зарею этой,
ты каждый бой венчал победой,
не сосчитать твоих побед.
И мы с тобой непобедимы,
и навсегда для нас едины:
рассвет — Октябрь,
Октябрь — рассвет.