Андон Чаюпи - Поэзия социалистических стран Европы

Говори, говори, говори —
опускаю ресницы и внемлю:
гор дымятся внизу алтари,
вижу смутные море и землю…

Там закат багровеет, горя,
здесь пожарища, дым и тревога, —
где нас встретит сегодня заря
и куда эта вьется дорога?

О, туда ль, где мы, полные сил,
можем, словно два пламени, слиться
и в ночи средь небесных светил
как двойная звезда засветиться?

— Я конца не предвижу пути,
позови — я согласна идти.

Могучий вихрь — тревоги грозный знак.
Какие эта ночь таит виденья, —
и тополя зачем взметнулись так!..
О, что за крики, вопли и моленья!
Умолкнет и опять застонет мрак.
Не рвется ль чья-нибудь душа из мира?
Зачем нам лес грозит, как злобный враг,
и Орион сверкает, как секира?

Такая ночь — для заговора, друг,
страшны пожаров огненные лица,
самоубийцу манит смертный круг,
о боже мой, на что глядит возница!
Не третий ли уже петух пропел?
Свистя, играет ветер проводами,
раздался крик — и конь осатанел,
как будто кто-то гонится за нами.

Но не принцесса я, ты не король,
мы не хотим ни скипетра, ни трона,
не сеем мы страдания и боль,
мы грамоты не прячем потаенной,
нам не нужна ничья на свете кровь.
На мир глядим мы влажными очами,
чтобы поймать хоть тень твою, любовь!
Мы твой мираж хотим увидеть сами.

Возьми меня, лодочник, в легкую лодку свою!
Волну рассекая, скользит она бездной раздольной
и будто бы в небо ведет дорожку-струю,
летит наперегонки она с чайкою вольной.

В открытое море выйдем, покинув залив,
на губы нам брызнут волны солью целебной,
и с южным ветром, парус тугой развив,
помчится, белея, ладья дорогой волшебной.

И в море, лодочник, песню я запою
неслыханную — о малой родине нашей,
чье имя тучкой сникает на душу мою,
чья песня — мед и вино, всех песен краше!

Где каждая девушка, хлеб убирая, поет,
а парни вторят и вечером ждут у калиток;
на свадьбах поют, и зимой, всю ночь напролет,
где в песне мать изливает печалей избыток.

О, песня у нас зловеща и скорбно-глуха,
такой ты не слышал, такой не услышим нигде мы:
ведь нет народа, чья доля, как наша, лиха,
чьи муки так тяжки, а люди безропотно-немы.

У нас на горах и летом не тают снега,
и море у нас зовется «Черное море»,
и Черной горы вершина мрачна и строга,
слезами поит нашу землю черную горе.

Возьми меня, лодочник, в легкую лодку свою!
О нет, не страшат ее гребни пучины раздольной,
И пусть в бесконечность ведет дорожку-струю, —
мы неба достигнем, сдружимся с чайкою вольной.

Ты, новая весна, приходишь, все сильнее
тревожа неизвестностью своей.
Чем ярче солнце, тем она сложнее —
загадка этих непевучих дней.

Деревья развернут сверкающие кроны,
разбуженные ульи зажужжат,
и каждый цвет созреет, опыленный,
и лепестки на пашню облетят.

На этом пире, в этом ликованье,
где каждое зерно идет тотчас же в рост,
где жадно любит каждое созданье,
каким он будет, наш заздравный тост?

Ужель навек, с тех пор как солнце светит,
с тех пор как день на свете занялся,
войне греметь и бушевать на свете,
жестоким вихрем корчевать леса?..

Но мыслей моих нынешних не станет,
они, как одуванчик, облетят,
когда ударит гром, и буря грянет,
и за снарядом засвистит снаряд.

Расплата грозная за все, что было ложью.
Сражение за жизнь — и я в бою.
Земля моя, дрожу твоею дрожью,
дыхание тебе на благо отдаю.

В минувшее ведущие мосты
обрушились, и нет путей назад.
Над миром свод свинцовой высоты.
Огонь бушует. Города горят.

Земля до глубины потрясена.
Зияет пропасть, глубже, что ни час.
И грянувшая буря так сильна,
что, может статься, унесет и нас.

И вереница тех, кто обречен,
идет вперед, и некуда свернуть.
На лбу клеймо. Их тыщи, миллион…
Пронзенными телами устлан путь.

Он бесконечен, страшен и кровав —
но есть ему конец над ревом вод,
что гибельнее раскаленных лав, —
там в будущее новый мост растет.

И столько тысяч судеб, душ и тел
навеки в основание легло,
чтоб он над потрясеньями летел,
чтобы его ничто разрушить не могло.

Затем что нет в минувшее пути,
все рухнуло, и не о чем жалеть,
и новым людям в новый день идти
на новый берег и о новом петь.

Если б в моем взгляде не жила ты —
я бы в темноте
была слепою
и не мог бы взгляд мой
стать крылатым
и парить свободно
над землею.
В стебельках застенчивых и слабых
я плодов не видела бы грозди,
приземлиться взглядом
не могла бы
никогда я
на далеких звездах.
Вот чего б глаза мои лишились,
если б в мире не было тебя.

Если б ты мой слух не заострила,
чтобы и в молчании мне слышать
слово,
возвращающее силу,
слово,
что волнуется и дышит,
чтобы слышать голос —
близкий, дальний,
с вечных звезд
и с улицы соседней,
что летит ко мне с своей печалью, —
ах, какой глухой была б и бедной
жизнь моя,
когда бы не было тебя.

Если б моим сердцем
не владела
с юности и до мгновений этих,
если б сердце
песней ты не грела —
чтоб жилось полнее мне на свете,
чтоб во всех разлуках и печалях
делать грусть надеждой легкокрылой,
радость — песней,
горькое — случайным, —
где бы я взяла на это силы,
если б в сердце
не было тебя?

Осень. Ветры воют грозно.
Отчего ж не спят так поздно
и рассветной ждут поры
три невесты — три сестры?

Ночь пришла
в селенье Крын.
Мрак в селенье Крын
и мгла…

Мрак кромешный, час разбоя,
все вокруг полно покоя.

Вот Верти-веретено
молвит глухо и темно:
— Не вернется в край родимый,
на чужбине спит любимый!

Ночь пришла
в селенье Крын.
Мрак в селенье Крын
и мгла…

Хоть спешит — едва мотает,
коченеет, замерзает.

Тотчас Полотно-сотки
застонала от тоски:
— Твой любимый и мой милый
рядом выбрали могилы!

Ночь пришла
в селенье Крын.
Мрак в селенье Крын
и мгла…

Ткет она — и все напрасно,
жжет ей грудь недуг ужасный.

Третья — Расчеши-кудель —
шепчет: — Где ты кончил день,
мой любимый, что с тобою? —
и качает головою.

Ночь пришла
в селенье Крын.
Мрак в селенье Крын
и мгла…

Чешет, руки вдруг уронит,
там, за дверью, никого нет.

Осень. Ветры воют грозно.
Но не спят, хотя уж поздно,
и рассветной ждут поры
три невесты — три сестры.

Ночь пришла
в селенье Крын.
Мрак в селенье Крын
и мгла…

Мрак кромешный, час разбоя —
взрыв! — в помине нет покоя.