Ринат Валиуллин - Варварство

Вдыхает взгляд туманный парк,
как лес безбрежный.
Я то и дело невпопад
с любовью прежней.
Звоню, бессмысленно стучусь
кардиакально.
Скорее, это только грусть
и взор хрустальный.

Что положить на полку снов
не поднималась
рука, и в образе врагов
любви усталость.
Не достучаться до небес,
день не приёмный.
Ты по соседству где-то здесь,
дома лишь город.

Никто не бегал за другим,
пешком отчасти
в наручниках родной руки
в потёмках шастали.
Я был один, и ты одна,
так и расстались,
не выросли из чувств дома
тоске на зависть.

Я вспоминаю ту постель,
метель желаний,
скрип снега сорванных петель
и расстояний.
Когда нас холод не томил,
он был послушен,
владение всего лишь пыл,
что смыло душем.

Когда касание мольба
руки над кожей,
и рассыпалось на слова
колье из дрожи.
Всё идеально сверху вниз,
в клубок извилин
любовью пьяною сплелись
и так и жили.

Сегодня я почти один,
и ты почти
одна, среди моих картин,
среди причин,
спасибо грянет, как прощай,
как добрый вечер,
что ты случилась горяча
в тумане млечном.

Расстёгнута ширинка облаков,
а её всё нет, весны.
Сосульками тянулось ожидание крыш,
вкус кислорода от коррозии снегов уныло отдавал
мясным.
Ты спишь ещё под нежностью, малыш.
Я охраняю сон, то взглядом, то рукой
ваяя образ.
Часы стекали по стене за плинтус,
усердно наполняя там украденную жизни полость,
знак настоящего из плюса превращая в минус.
Богиня спит… Просила не будить.
Всем ликом
пусть греет её веки тишь.
Меня проснуться раньше честь постигла.
Ты оторвись ещё под нежностью, малыш.

Полюби себя сам,
даже если противно.
В небесах отстирают ливни.

Полюби себя сам,
даже если другая
держит руками.

Полюби себя сам,
прежде чем кого-то ещё,
горячо.

Полюби себя сам,
даже если не можешь,
глядя на рожу.

Полюби себя сам,
прежде чем разлюбить
эту жизнь.

Полюби себя сам,
прежде чем Бога.
Он простит, он не строгий.

Полюби себя сам
так, как любишь терпеть.
Жизнь опять коротка, не короче, чем смерть.

Под микроскопом я плацентой,
надев инфузорные туфельки,
отпадно выгляжу стопроцентно,
ах, задохнётся глупенький.

Здесь моя в старость вошедшая
молодость ценна металлом,
мажу, и крашу, и вешаю,
дырок в природе так мало.

Вечер… На привязи кавалер,
вязкая, вязкая свадьба.
Ночь… Нет, не свадьба, всего адюльтер
Век… Вот возлюбленной стать бы.

Укуси, если злишься,
поцелуй, если любишь.
Необдуманность – мышцы.
Неосознанность – губы.

Если слабый – умри,
если сильный – не бойся.
Недосказанность – крик,
недоразвитость – подлость.

На коленях – молись,
торжествуй, если лёг.
Проявление – слизь,
покорение – стёб.

Если рад – заводи,
грустен – не распыляй.
Там, где много слезы,
слишком мало тебя.

Воин смотрит на грудь,
ноги – только предлог.
Просветление – путь,
достижение – пот.

Откровение – глаза,
отчуждение – взор.
Отрицательный знак,
минус – это укол.

Вечность спрятана в лёд,
жор лишением в торс.
Изречение – рот,
Вдохновение – нос.

От размера зрачка
кругозор не зависит.
Красота – от ума,
а казалось, что свыше.

Хреново,
что опять весна,
а я не готов.
В голове старая мебель,
загородив восход.

Сопливо,
что под ногами,
выцеливая шаг,
скелет волок килограммы
туда, где красиво и так.

Обрыдло
солнце счастливое,
люди подхалимно за ним,
выбросив похотливо
мясо в разрезы витрин.

Чудесно,
и пары, и особи.
Программа весенних игр,
где цель, в ожидании способа
добычи, открыла тир.

Я не настолько скуп душой,
чтоб выспаться случайно с кем-то.
Прищучив мысль остатком сигареты,
позволил размечтаться:
– Не, не нужны хвостатые кометы,
однако… Быт хоть свят,
но тоже пахнет блудом.

Я часто видел то, что не хотел бы.
Я часто так, как не хотела ты.
В цветах, что часть опухшего, но стебля —
влияние распущенной среды.

Худое тело, толстая душа,
здесь не с кем выпить,
нечем закусить.
Движение – всё то, что не спеша.
Забвение – когда уже зарыт.

Мне нечего сказать,
воспитан слушать
в уединении, но с силой в духе.
Топчусь по небу в располневших лужах,
в ад или в рай попал, зависело от туфель.

Всё идеально для смерти,
для жизни всё отвратительно,
как и её попустительство
через обилие отверстий,
как и её разрушение
до одухотворения.
Ищут мужчина и женщина
в сладости горечь трения.

Чье-то отсутствие – смерть,
чье-то наличие – жизнь.
Мне не уцелеть,
как и не родить.

Мне не заболеть,
как и не излечиться.
Жизнь до неё – больница.
Как идеальна смерть.

Я, одухотворённый
и брошенный волной на берег,
под тополем или под клёном
разумным существом и зверем
лежал и обнимал барашки
плывущих в небе облаков,
и мысли – вредные букашки,
меня оставили без снов.
Я, олицетворённый
и состоявшийся как личность,
вдыхал поляны дух ядрёный.
Спокойствие так непривычно,
глубокое, как взгляд любимой,
непониманием согретый,
насколько это допустимо
под деревом на поле летом.

О, как губителен избыток слов,
оральное клокочет радио.
На эшафот слепую бестолочь голов
корысти затолкало ради… Но

лучше говорить или молчать,
расскажет в мемуарах одиночество
где тишина повиснет на плечах
уставшим снегом на коробках зодчества.
С трудом немногословность по причине
скромности и трепетного слуха
часть речи предаёт кончине,
чтоб сила голоса с годами не утухла

Как трудно ангелу в аду, он там не нужен.
Не машут крылья, низок потолок,
и воздух красноречьем перегружен,
табачный мрак, блестящий уголёк.

Ирония. Невысказанность. Боль.
Тянуло внутрь задумчиво дыхание,
и никотина лёгкий алкоголь
ненастьем затянул сознание.

Курилка… Медитация… Сутулясь
и принимая позу дыма,
в себя щеками очарованную глупость
в театре холода туманного игриво,
кому досталась роль, кому окурки,
зажаты в пальцах те и эти.
Хлопками падал смех,
как зацелованные в урну
в агонии останки сигареты.

Я не пишу, строчит язык,
упругой мякотью костлявость обнажая жизни.
Его хребет сломал утробный тонзиллит
и кашель, суть вскрывающий капризно.

Не могут руки без работы на столе,
хотя горизонталь должна вести к покою.
Шишкастый пульт переключая в голове,
я не пишу, всего лишь буквы строю.

Снимая с логики одежду до абсурда,
в чём никогда вам лично не признаться,
сухой язык сухие зажимают пальцы,
и оттого литература скудна.

Плетётся караваном образ жизни,
где поведение – горбатый почерк.
С экрана душу автора не видно,
она без совести средь недостатков прочих.

Так жадно о любви, что слёзы гаснут,
оружие неповторимых глаз,
когда читать становится опасно,
когда письмо касается и вас.

Похорони, чтоб не смердела,
любовь, зарой и не скорби.
Бесчеловечная всецело
по-человечески кричит.
Я знаю этот крик до скрипа
сухой воды остатка слёз.
Как ты могла так слепо влипнуть,
не пожалев на это слов?
Как ты могла – он не услышал,
свернул спектакль, грим густой
смыл, так почувствовала лишней
себя и мир весь остальной.
Советы вновь неблагодарны
за чашкой кофе или без
подруг, и близких, и вульгарных,
что лезут куда бог не влез.
Достань закат и полюбуйся,
что мёртвое в башке носить.
Потеря сна, потеря вкуса,
всё это временно, как стих.

Мне постепенно надоело говорить.
Словесным измученный похмельем,
с молчанием заключил пари.
Как много в молчаливом вдохновения,
когда так искренни глаза твои.

Я наслаждался тем, что не сказал,
не выплюнул последним поцелуем,
как искренни твои глаза,
на истину смотрящие простую
под лунную дорожку в волосах.

Я стал послушен тишине и пустоте,
сиюминутно вяжущей уста
в ночи, набросившей на нас шинель,
как звёзды-пуговицы, искренни глаза
и губы, развернувшись в карамель.

Луна палила голубым теплом,
темнее ночь запёкшейся крови.
Молчание немедленным послом
приобретало недосказанного вид,
когда так искренни глаза твои.