Шарль Бодлер - Цветы зла

Что скажешь ты, душа, скорбевшая напрасно,
Что скажешь, сердце, вновь восставшее от сна,
Подруге благостной, желанной и прекрасной,
Чей взор вас оживил, как дивная весна?

Мы громко воспевать хвалы ее желаем;
Власть кроткую ее ни с чем мы не сравним;
Ее святая плоть благоухает Раем,
И глаз нас осенил сиянием своим.

Будь это в час ночной, в глухом уединеньи,
Будь то на улице, средь шумного движенья,
Как факел, в воздухе плывут ее черты.

И слышно: «Возлюбив меня, мои законы
Прими и будь рабом одной лишь Красоты;
Я Страж небесный твой, я Муза, я Мадонна».

Они мои вожди, глаза те молодые,
Которым Ангел дал блеск сильный, как магнит,
Святые близнецы и братья мне родные.
Алмазный их огонь в глазах моих горит.

Спасая от сетей и тяжких прегрешений,
Они меня ведут путями Красоты!
Они мои рабы, у них я в услуженьи;
Живому факелу покорны все мечты.

Прелестные глаза, вы светите лучами
Свечей церковных днем — их яркий солнца свет
Томит, но всё горит их сказочное пламя;

Они возносят Смерть, вы славите Рассвет;
Вы славите мою воскреснувшую душу,
Светила, чьих лучей и солнце не затушит.

Твоя краса с ее огнем,
Как вид прекрасный, взор ласкает;
Смех на лице твоем играет,
Как свежий ветер ясным днем.

Тебя увидевши, прохожий
Вдруг соблазнен, в миг ярких встреч,
Здоровьем рук твоих и плеч,
С их ослепительною кожей.

Сияют радугой цвета
Нарядов, на тебе надетых;
В ответ рождается в поэтах
Светло цветущая мечта.

Убор безумных одеяний —
Твоей эмблема пестроты.
Безумная, внушаешь ты
И ненависть и обожанье.

Бывали дни — среди садов,
Где я влачил свое бессилье,
По мне насмешливо скользили
Лучи с небесных берегов;

И блеск земли в начале года
Был так обиден, что в сердцах
Я мстить пытался на цветах
Bысокомерию природы.

Так, в час ночной, хотел бы я,
Покорный страсти сердцем пленным,
К твоим красотам вожделенным
Скользнуть бесшумно, как змея,

И тело наказать младое,
Грудь синяками всю покрыть,
А в лоно острый нож вонзить,
Чтоб кровь из раны шла рекою

И в упоеньи до утра
Я мог сквозь губы те немые
Нежней и ярче, чем другие,
В тебя свой яд вливать, сестра!

Веселый Ангел мой, знакомы ль вы с томленьем,
Раскаяньем, стыдом, и стоном, и тоской,
И смутным ужасом в глубокой тьме ночной,
Стесняющим нам грудь под тягостным давленьем?
Веселый Ангел мой, знакомы ль вы с томленьем?

Незлобный Ангел мой, знакомы ль вы с враждою,
Сжимали ль кулаки вы с желчною слезой,
Когда нас Месть зовет на гибель за собой
И властвует, как вождь, над нашею душою?
Незлобный Ангел мой, знакомы ль вы с враждою?

Цветущий Ангел мой, знакомы ль вам недуги,
Которые вдоль стен немых госпиталей
Толпой слепцов идут, ища скупых лучей
И с шепотом держась неясным друг за друга?
Цветущий Ангел мой, знакомы ль вам недуги?

Прекрасный Ангел мой, знакомы ль вам морщины,
И страх пред старостью, и тот ужасный час,
Когда лишь преданность видна нам в блеске глаз,
Сиявших перед тем любовию единой?
Прекрасный Ангел мой, знакомы ль вам морщины?

Мой Ангел, полный грез, и радости, и света,
Давид пред смертию здоровия и сил
У тела твоего младого бы просил,
Но жажду от тебя, мой Ангел, лишь привета,
Мой Ангел, полный грез, и радости, и света!

Гуляли только раз мы с вами, друг желанный,
И ваша гладкая рука
Лежала на моей (в снах памяти туманной
Та ласка всё еще ярка).

Был поздний час; как лик сверкающей медали,
Светила полная луна;
И, как река, часы ночные заливали
Париж, забывшийся средь сна.

В тени домов, скользя в ворота их немые,
Шли кошки, слух насторожа,
Иль шагом бархатным, как призраки родные,
Нас провожали, не спеша.

И средь той близости, расцветшей под луною,
Среди свободы той ночной,
У вас, живой орган, звучащий лишь одною
Лучистой радостью младой,

У вас, сияющей и счастливой, как зори
И как трубы веселый зов,
Вдруг нота странная, исполненная горя,
Тут вырвалась, как из оков.

Угрюмое дитя, тупое и больное,
Позор в глазах семьи своей,
Как пленник жившее за темною стеною
И далеко от всех очей.

Мой ангел, пел тот звук, напитанный тоскою:
«Нет постоянства на земле,
И черствый ум сквозит, под маскою любою,
На человеческом челе.

Неблагодарный труд считаться записною
Красавицей и быть простой
Плясуньей площадной, застывшей пред толпою
В улыбке скучно неживой.

Построить на сердцах — напрасное стремленье.
Всё вянет, юность и любовь,
Пока не заберет их хладное забвенье,
Чтоб Вечности вернуть их вновь!»

Я часто вспоминал луны златой сиянье,
В тот час и томный, и немой,
И шепот горестный ужасного признанья,
Вдруг прозвучавший предо мной.

Когда к развратникам войдет заря златая
И синий Идеал нарушит их покой,
То под таинственной и мстительной рукой
В скотине дремлющей проснется Ангел Рая.

Небес Духовных даль и девственный эфир,
Пред жертвами страстей во мраке жизни тесной,
Всё углубляются и дух влекут, как бездна.
Богиня светлая, сияющий Кумир.

Так реет без конца пред сонными глазами,
В угаре и дыму, к исходу злых ночей,
Твой лик, еще светлей, и чище, и нежней.

Луч солнца погасил свечей дымящих пламя;
Так призрак твой, Душа, сильнее суеты,
И на бессмертное походишь Солнце ты.

Приходит час, когда волной святых курений
Дыхание цветов уносится в эфир,
И звуки вечера витают, как зефир;
Вальс грустно-медленный и нежное томленье!

Дыхание цветов уносится в эфир,
И скрипка вся дрожит, как сердце от мучений;
Вальс грустно-медленный и нежное томленье;
Прекрасны небеса, как вечный синий пир.

А скрипка всё дрожит, как сердце от мучений,
Как сердце нежное, взлюбившее весь мир!
Прекрасны небеса, как вечный синий пир;
Луч солнца потонул в густой кровавой тени.

На сердце нежное, взлюбившее весь мир,
Прошедших светлых дней ложится отраженье!
Луч солнца потонул в густой кровавой тени…
Но память о тебе сияет, как потир!

Есть крепкие духи; они проходят всюду,
И не преграда им стеклянные сосуды.
Открыв привезенный с Востока сундучок,
В котором жалобно скрипит тугой замок,

Иль в доме нежилом раскрывши шкаф старинный,
Дышащий затхлостью и полный паутиной,
Находят иногда заброшенный флакон,
Где всё еще жива душа былых времен.

Дремали думы там, как бабочек рой сонный,
Легко дрожа во тьме, уныньем насыщённой.
Расправив крылья вновь, летят они толпой
Лазурной, розовой и ярко-золотой.

Воспоминание порхает легкой тенью
В смущенном воздухе; взор меркнет, и томленье,
Наш полонивши ум, его изо всех сил
Толкает к пропасти, где ряд родных могил.

Душа повалена у бездны, век зиявшей,
Где, Лазарь тлеющий, свой саван разорвавший,
Проснувшись, движется, как призрачный мертвец,
Любовь увядшая давно немых сердец.

Так я, когда мое забудут люди имя
И в шкаф я сумрачный заброшен буду ими,
Надтреснутый флакон, ненужный и пустой,
Покрытый пылью весь и плесенью густой,

Став гробом для тебя, желанная проказа,
Свидетель буду чар твоих и злой заразы!
Отрава Райская! Пьянящее вино,
В котором жизнь и смерть найти мне суждено!