Константин Бальмонт - Том 5. Стихотворения, проза

Далекий край, где древле были шумы
Не наших битв, наряд не наших стран,
Где сердце вырубал обсидиан,
Лазутчик был в лесу хитрее пумы –

К твоим горам мои уходят думы,
Там храмом не один горел вулкан,
И пьяный дым качал там океан,
И дым иной был в грезе Монтесумы.

Звененьем золотых колокольцов
Своих сандалий – вброшен в ритм дремотный,
Вот курит он. За кругом круг несчетный.

И новый мир встает из дымных снов.
Его табак пришел туда впервые.
И мы – его, чрез волны голубые.

Для мудрого не может быть вопроса,
Что между самых ласковых минут,
Которые дано нам видать тут,
Одна из самых нежных – папироса.

В ней жертва есть. От горного откоса
Восходит синий дым, свиваясь в жгут.
Ручьи воспоминания текут.
Белеет дымка. Слышен всплеск у плеса.

В ней вольный, хоть любовный, поцелуй.
Дыханье – через близь приникновенья.
Душистое зажженное мгновенье.

Спирали, уводящих грезу струй.
Двойная жизнь души и арабесок,
С качаньем в Вечность легких занавесок.

Голубоватое кольцо, все кольца дыма
Моих египетских душистых папирос,
Как очертанья сна, как таяние грез,
Создавши легкое, уйдут неисследимо.

Я мыслью далеко. Я в самом сердце Рима.
Там об Антонии поставлен вновь вопрос.
И разрешен сполна. Как остриями кос
Обрезан стебель трав, и жизнь невозвратима.

Я знаю, римлянин не должен был любить,
Так пламенно любить, как любят только птицы,
Очарования египетской царицы.

Но Парки нам плетут, и нам обрежут, нить.
Я ведал в жизни все. Вся жизнь лишь блеск зарницы.
Я счастлив в гибели. Я мог, любя, любить.

Шаман, глушащий сразу в сердце боль,
Волшебник грез и пиршеств веселящих,
А также ссор и слов как нож разящих,
Ты, самокоронованный король, –

Ты, царь царей, ласкающий, доколь
Не бросишь в грязь, как леший в темных чащах,
Сразитель верных, сном смертельным спящих,
Я знал твой быстрый пламень, алкоголь.

Алхимик, то с глазами василиска,
Преобразитель гениев в калек,
То радостный, как звук разливных рек,

То влюбчивый, как ночью одалиска,
Я рад, что знаем мы друг друга близко,
Я счастлив, что прогнал тебя навек.

Мне чужды сатанинские забавы.
Сновидец – Опий. Власть дает Гашиш
Глубь мерить глубже, тише чуять тишь.
И морфий видит стены в блесках славы.

Но я мои сонеты и октавы
Им не отдам. Мне дорог яд, но лишь
Такой, в котором творчески горишь,
И как вулкан стремишь потоки лавы.

Мой яд – любовь, Любить. Любовь к любви.
Любовь к мирам. Любовь к малейшей мошке.
Ведут мой садовые дорожки

К безмерным тайнам, дремлющим в крови.
Есть сон: был мед, но не хватало ложки.
Есть сон: здесь мед. Всегда. Лишь позови.

Звучало море в грани берегов.
Когда все вещи мира были юны,
Слагались многопевные буруны,
В них был и гуд струны, и рев рогов.

Был музыкою лес и каждый ров.
Цвели цветы, огромные, как луны,
Когда в сознанье прозвучали струны.
Но звон иной был первым в ладе снов.

Повеял ветер в тростники напевно,
Чрез их отверстья ожили луга,
Так первая свирель была царевна

Ветров и воли, смывшей берега.
Еще, чтоб месть и меч запели гневно,
Я сделал флейты из костей врага.

Журчание пастушеской свирели,
Растущее с рассветным светом в лад.
Движенье удаляющихся стад.
Дремлю. Так хорошо побыть в постели.

На венчиках цветов, как в колыбели,
Оставил росы огненный закат.
Их самоцветам глаз вчера был рад,
Сейчас они вторично заблестели.

Там холодно. А здесь мне так тепло.
Смыкаются усталые ресницы.
Мне все равно, что будет, что прошло.

Ум потонул. Деревьев вереницы.
Лес. Наводненье. Искрится весло.
Поют в ветвях лазуревые птицы.

Настраиванье скрипок. Ток ручьев,
Себя еще пытующих, неровных,
Но тронувших края надежд верховных,
И сразу доходящих до основ.

Дух пробужден. В нем свет, который нов.
Пробег огней, утонченно-духовных.
Мир возниканья снов беспрекословных
По воле прикасания смычков.

Миг тишины. В огнях застыла зала.
Не дрогнет жезл в приподнятой руке.
Еще сейчас душа была в тоске.

Вот в ней мгновенно притупилось жало,
И с пальцев рук теченье побежало,
И дух плывет в ликующей реке.

Кто шепчет через музыку с сердцами,
Что говорит в ней волею с душой?
Мы грезой зачарованы чужой,
И тот чужой – родной, он плачет с нами.

Проходят тени прошлого струнами.
Душа заворожилась глубиной.
Ты тайный – за прозрачною стеной,
Недосяжимо-близко, и с крылами.

Что в музыке? Восторг, нежданность, боль.
Звук с звуком – обручившиеся струи.
Слиянье в Волю сонма разных воль.

О, все живые были в поцелуе.
С очей слепых вдруг отошли чешуи.
Еще побыть в прозрении дозволь.

На уводящих проволоках иней,
Сгущенный, весь изваянный луной.
Чрез окна говорят они со мной,
Те дружные ряды продольных линий.

Я далеко. Над Капри воздух синий.
Волна, играя, говорит с волной,
Горит Везувий. Лава пеленой.
Ветвится дым разливом черных пипий.

Я с вами, пламя, золото и сталь.
Я там, где жерла, срывы гор, изломы.
Во мне всегда поет и кличет даль.

В душе хотят прорваться водоемы.
Бьет полночь. Бледный, сел я за рояль.
И в тишине смотрящей были громы.

Она мне говорит: «Я ласкою объемлю».
И он мне говорит: «Я горячей горю».
Я слушаю его. И ей любовно внемлю.
Обоим им в душе воздвиг по алтарю.

Я в колебании качаюсь и творю.
Душой звенящею я музыку приемлю.
И звон малиновый поет мою зарю.
И океанами рассвет объемлет землю.

Она мне говорит. И женскому я рад.
Но он мне говорит. Я с ним в ином законе.
По влаге пламенной плыву в огнистом стоне.

И вот уж лунный ход размеренных сонат,
Как ветр, отяжелев набатом благовоний,
Вступает в солнечность ликующих симфоний.

Звук арфы – серебристо-голубой.
Всклик скрипки – блеск алмаза хрусталистый.
Виолончели – мед густой и мглистый.
Рой красных струй, исторгнутый трубой.

Свирель – лазурь, разъятая борьбой,
Кристалл разбитый, утра ход росистый.
Колоколец ужалы – сон сквозистый.
Рояль – волна с волною в перебой.

Но как среди плодов душисто манго,
Струя истомно-пряный аромат,
Мне хочется всегда уйти назад –

Туда, где был, где сини воды Ганга,
И дальше, до лиан, в яванский сад,
К тоске ручьистой звуков гамеланга.

Сердца к сердцам и к безднам кличут бездны,
В ночи без слов к звезде поет звезда.
И зов дойдет, но, может быть, тогда,
Когда звезда – лишь гроб себя железный.

Прекрасен полог ночи многозвездный,
Но жизнь творит лишь там, где есть вода.
Когда ж она иссохла навсегда,
Звезда – лишь знак изящно-бесполезный.

Там русла рек, где влага не течет.
Там бродят лишь бесплотнейшие тени,
Без жажды, без любви, без вожделений.

И нет цветов там, чтоб собрать с них мед.
Нет больше тайн. И чарой песнопений
Душа там в плен другую не возьмет.